Сборник - Ялос-2015

Люблю цветущий тамариск!
Весна. И ярость волн слепая.
Дрожит в солёных брызгах кисть,
дрожит у гибельного края.
От штормов рушится обрыв,
но стихнет моря нрав суровый,
и, словно кается, залив
весь отражает куст багровый.
А тот висит на волоске,
скрепив откос корнями мудро.
О, если б и моей руке
такая цепкость к строчкам трудным!
Такая вера в торжество
усилий!
Вижу каждый день я,
как цепкий куст – не волшебство? —
спасает берег от крушенья.
А сам цветёт —
багряно-кремов —
бессилен перед ним Прокруст,
и самый изощрённый демон
не поколеблет божий куст…
Не усомнюсь, как год назад,
в своём призвании я низко,
безволия постыдный яд
нейтрализован тамариском.
И я иду, иду на риск,
я сам к себе сегодня строже;
цветёт над морем тамариск,
он по-другому жить не может!
Держись!
И берег свой держи!
Цвети, чтоб жизнь казалась краше!
Не зря приветливо с баржи
тебе всегда механик машет.
Не зря пичуг залётных писк
трепещет в шуме волн контрастно;
цветёт над морем тамариск,
цветёт возвышенно и страстно!

Плющ подбирается к самой макушке
дуба, объятого ленью,
жёлтые крокусы, словно веснушки,
склон облепили весенний.

Я над строкой, как всегда, терпеливый,
жду, чтобы образы спелись,
словно снежинками,
дикие сливы
белым цветеньем оделись.

Ранней весной опьянён уже весь я,
весел – ну чем не повеса? —
жёлтые крокусы, словно созвездья,
светятся в сумраке леса.

Примулы вдоль ручейка у тропинки,
зелень воспрянувших почек,
где-то кукушка ведёт без запинки
счёт, мне бессмертье пророча.

И на все беды рукой не махну ли,
если, все в солнечном дыме,
жёлтые крокусы в небо вспорхнули
бабочками золотыми…

Качает сухогруз волна,
спят чайки на волне;
нигде нет улиц Рузвельта
других в моей стране.

И черноморских ветров соль
горька, что океан.
На Рузвельта – отель «Бристоль»
и славный ресторан!

Чудесных в Ялте див не счесть,
их больше что ни год,
за что же иностранцам честь
мой город отдаёт?

За то, что в самый грозный час
сплотила нас беда,
а дружбу мы без громких фраз
приветствуем всегда.

Дели с открытою душой
и горе, и успех.
А Рузвельт был тогда большой
авторитет у всех.

Политики аэрозоль
коварен и бедов:
английский помнит порт Бристоль
дым транспортных судов.

Кольцо блокад и бед разжав,
познав победный путь,
здесь, в Ялте, главы трёх держав
вершили мира суть.

В Ливадии хранит дворец
средь перечня потерь,
какой нашёл себе конец
фашистский лютый зверь.

Так сладок в зной арбуз для рта,
как сладок город мой,
когда иду по Рузвельта,
в тени её, домой…

Забуриться, что ль, в кабак «Бристоль»?
«Южным» ресторанчик звался нежно.
Здесь мелькнули юность и надежды —
в этом-то и всей печали соль.

Ресторанчик «Южный» – шум и чад,
шарм послевоенный, блеск и драки,
о прошедших днях сейчас молчат
новоиспечённые писаки.

Говорят, помпезным стал «Бристоль»,
но могу на это лишь заметить:
как салюту звёзд не обесцветить, —
Айседоре не затмить Ассоль.

Грина и Есенина люблю!
Вспомню их – и в сердце словно талость.
Сколько за кормою миль осталось!
Жизнь – она подобна кораблю.

Порт английский славится – Бристоль.
Улица – в честь Рузвельта! – всё краше!
Ради них забыть нам юность, что ль,
ничего не выйдет – это наше!

Той гостишки «Южной» бедный быт,
голь, толкучка, гопники, бандиты,
и хотел бы, только не забыт
шарм послевоенных лет несытых.

Пусть в душе останется мечтой
ресторанчик, где на скрипке Додик
«Чардаш» выдавал, и было вроде
до «Бристоля» уж – подать рукой…

Ялтинский бриз – запах полыни;
лавр, кипарис, ливни глициний.

Кукситься, что ль, вставшему рано?
Ныне «Бристоль» мне по карману!

Ныне я царь! Выйду из бара —
модный кепарь, бриджи, сигара.

К пляжу пойду в знойную пору,
всё на виду – город и горы.

А облака даль укачала,
чешут бока яхты причалам.

У «Ореанды» встал супердом.
Вина Массандры, чаек содом.

Ялтинский бриз лечит все боли!
Лавр, кипарис, глянец магнолий…

Грязная пена, муть до буйков, грузный накат.
Шторм затихает, не вечно затянуты гайки.
На берег выброшен труп хвостокола – он скат,
плоская, то есть, акула, и рвут его чайки.

Шторм затихает, за мысом и вовсе затих.
Что ему надобно было? Какого он чёрта!
И появление в скверах весёлых франтих
снова вернуло элитную славу курорта.

Ах, как магнолии пахнут, как розы цветут!
С Ялтою в августе может сравниться лишь Ницца.
Розово-шёлковый кружит зари парашют
и ленкоранской акации в крону садится.

Шторм затихает, за мысом и вовсе затих,
чайки умолкли, устали от ора и гвалта;
летнюю Ялту вобрать в себя пробует стих
и не поймёт, что становится сам уже Ялтой.

Он отмечает: на пляже опять кутерьма,
солнце в тела загорающих стрелы пуляет,
летнее море, что явно сходило с ума,
снова зеркальностью душу и взор изумляет.

Воздух с водою слились, горизонт растворив,
и у дороги просёлочной Южного Крыма
лох серебристый и узкие листья олив
чем-то Элладу напомнили неуловимо.

А над Ай-Петри, как замки, стоят облака,
яхта плывёт, и несутся все чайки вослед ей,
первая, с грязью и мутью штормящей, строка,
самоочистясь, становится светлой, последней…

Ветер гладит ковыль, пиленгасы идут к Донузлаву,
лох листвой серебристой украсил наш пыльный маршрут,
тарханкутская степь знает горе, но знает и славу,
здесь забвения травы в траншеях войны не растут.

Возле древних раскопов колышутся алые маки,
горизонт от жары то поблёкнет, то как бы парит,
(там скуластые скифы летят, обнажив акинаки,
и кипчакский колодец надёжно камнями прикрыт).

Зайцы прыснут к посадке, взлетят куропатки над полем:
– Эй, водила, сверни! Напрямик здесь петлю эту срежь!..
Мы уже целый час пограничникам зенки мозолим,
мы торопимся к бухте, которою славен Атлеш.