Сборник - Ялос-2015

Ковш колодезной воды —
Со звездой на самом дне.
Вновь Созвездие Беды —
Надо мною в вышине.

Сколько бисер ни мечи,
Ни запутывай следы —
Слишком долгие лучи
У Созвездия Беды.

Слишком свет неистребим —
От Созвездия Беды!
И рождённые под ним —
Словно Вечные Жиды.

Каждый скукою гоним —
От звезды и до звезды.
Каждый ревностно храним —
Лишь Созвездием Беды.

И на все прорехи их
На сизифовы труды —
Семь заклёпок золотых
У Созвездия Беды!

Ковш колодезной воды,
Струйка дрожи по спине…
И Созвездие Беды
Покровительствует мне.

Надо всё потерять, чтобы вновь оценить
Шум листвы и дождя серебристую нить,
Скрип качелей, трамваев трезвон поутру
И на скатерти солнечных бликов игру;
И в воскресном метро путь вдвоём налегке,
У торговки вокзальной черешню в кульке,
И тропу через лес, и безлюдье окрест,
И на даче поленьев берёзовых треск;
Зелень с грядки, из чайных стаканов вино,
И шмеля, залетевшего с гудом в окно,
Из колодца воды леденящей струю,
Шорох платья, усталую нежность твою
И волос, по подушке рассыпанных, прядь —
Чтобы вновь полюбить, надо всё потерять!

Этот странный мотив – я приеду сюда умирать.
Коктебельские волны лизнут опустевшие пляжи.
Чья-то тонкая тень на подстилку забытую ляжет,
И горячее время проворно завертится вспять.

Я приеду сюда – где когда-то, мне кажется, жил.
И вдыхал эту соль, эту смесь волхованья и лени.
И полуденный жар обжигал мне ступни и колени,
И полуденный ангел, как чайка, над пирсом кружил.

Я приеду сюда, где шашлычный языческий дух
Пропитал черноусых жрецов, раздувающих угли,
Где, карабкаясь вверх, извиваются улочки-угри,
И угрюмый шарманщик от горького пьянства опух.

Этот странный мотив… Я, должно быть, и не уезжал.
Всё вернулось, как встарь, на глаза навернувшись слезами.
Вот возницы лихие с тяжёлыми едут возами,
Чтоб приморский базар, как встревоженный улей,
жужжал.

Вот стоит в долгополом пальто, чуть ссутулившись, Грин.
Это осень уже, треплет ветер на тумбах афиши.
Остывающим солнцем горят черепичные крыши,
К покосившимся ставням склоняются ветви маслин.

Этот странный мотив… Ты забыл, мой шарманщик, слова.
Я приеду сюда умирать. Будет май или август…
И зажгутся созвездья в ночи, как недремлющий Аргус,
И горячие звёзды посыплются мне в рукава!

Кто знает – Небо или Ад
Командуют творцом,
Когда он мнит, что – вне и над,
Когда, смирен лицом,

Он взращивает дивный сад
На собственных костях —
Кто знает, Небо или Ад
В дому его гостят?

Когда красив он и крылат,
Охваченный огнём, —
Кто знает, Небо или Ад
Разбушевались в нём?

И в час, когда он, кончив труд,
Уходит – в звездопад,
Кто знает – Небо или Ад
Навек его берут?

«Любовь убегает». Скульптура Родена.
Высокие залы, колонны, полотна…
И дверь, за беглянкой закрытая плотно.
И стук каблучков в подворотне Эдема.

Напрасны все клятвы, мольбы, увещанья.
Любовь убегает – удержишь едва ли!
Небрежный кивок, поцелуй на прощанье.
И – шпилька, забытая на покрывале…

И серой громадой нависшее небо!
Ни водка, ни женщины не помогают.
Как всё беспричинно, жестоко, нелепо.
И непоправимо. Любовь убегает.

На узком запястье пульсирует вена…
Опомнись, ведь всё это выдумал сам ты!..
Слезятся софиты. Галдят экскурсанты.
Любовь убегает. Скульптура Родена.

Минувшее в нас прорастает незримо.
Вдруг ставень качнётся и скрипнет крыльцо,
И где-то на улочках Старого Крыма
Почудится старого Грина лицо.

Как странен волшебник с чертами бродяги,
Носитель фантазий и грустных усов —
В стране, превратившей в кровавые стяги
Полотнища алых его парусов!

В стране, присягнувшей штыку и нагану,
Где счастлив любой, избежавший оков, —
И можно смотреть, как плывут к Зурбагану
Пушистые парусники облаков!

И можно умчаться из крохотной кельи
За тысячу миль, разминувшись с бедой,
И пить в кабаках молодецкое зелье,
И резаться в кости с матросской ордой!

Какие там обетованные кущи?
Какой там прикормленный вечный покой?
Он просто ушёл за своею Бегущей,
Махнувшей ему обнажённой рукой!

В дырявом шарфе, в макинтоше потёртом —
Туда, где легендами ветер пропах,
Где гроздья огней зажигает над портом
Мальчишка с растрёпанной книгой в руках.

Есть особенный шарм у поэтов, сроднившихся с Крымом.
Эта терпкая грусть в сладкозвучье их неповторимом,
Этот эллинский дух, что как факел горит, не сгорая,
Это тайное братство заложников вечного рая!

Есть особая прелесть в их строках, изысканно-пряных,
В этой царственной лени и мудро скрываемых ранах.
Разве можно надменно носиться с гордыней и горем
Там, где дремлют дольмены и горы венчаются с морем?!

О, блаженное право болтать на эзоповской фене,
Когда впору – о стену башкой или бритвой по вене!
Попивать свой мускат, маскируя ландшафтами чувства…
Нам, увы, недоступно волшебное это искусство!

Наш удел – среди серых дворов и небес голубиных
Бить челом супостатам, пить горькую, мучить любимых,
Вечно быть в должниках у суровой и скаредной Музы,
Проклиная бесплодье, нужду и семейные узы!

Воевать с ветряками, себя зачисляя в пророки,
У великих заимствовать все бытовые пороки.
И над пеплом страниц сигаретным рассеяться дымом!..
Есть особенный шарм у поэтов, сроднившихся с Крымом.

Я мотаюсь по Родине, словно заправский цыган.
Нынче Крым, завтра Питер, а после – Рязань или Тула.
А в столице все тот же разбойный, хмельной балаган,
Тот же мусорный ветер и окон чернеющих дула!

Но полуночный Киев зажжет караваны огней,
Но январская Ялта укроет панамами пиний —
И желание жить пробирает до самых ступней,
И желание славы свой хвост распускает павлиний!