Сергей Магид - Рефлексии и деревья. Стихотворения 1963–1990 гг.

Но память упиралась в детство,
а жизни стёршийся пунктир
лишь намечался по соседству,
как незнакомый ориентир,

и городок в вишнёвых брызгах
вставал реальнее фронтов, —
подсолнухи (весь двор замызган)
сверкали ярче городов

чужих, ночных и проходящих,
где он любил и воевал, —
но лиц родителей скорбящих
он в темноте не различал

и это было самым страшным
во всей прошедшей молотьбе, —
он был мальчишкою вчерашним,
а мать уже была во тьме,

и, протянув худые руки
к ней через изгородь штыков,
как бы в нелепом кинотрюке
он бесконечно падал в ров, —

и снова за сердце хватался,
и, ото всех закрывши дверь,
он в одиночестве сражался
с тем, с чем сражаюсь я теперь.

Шаг в сторону и вечер – как побег.
Навек побег и – Пиррова победа.
И голову мою ласкает снег,
лукавый бог потерянного следа…

А впереди – слепая белизна
полей, где сила не находит место,
и одинокой жизни новизна,
внезапная, как оборона Бреста.

Меня так мало здесь, – а там и в самом деле
голландская зима резвится за стеклом,
коньки рисуют круг, поскрипывают ели
и спящая река свернулась подо льдом,

и так бело внизу, и лишь комочек плоти,
живой, единственный, горящий на снегу,
и снова режут глаз коньки на повороте
и расцветает кровь на ледяном лугу, —

а к вечеру замрёт, забьётся, занеможет,
засмотрится в полупрозрачный лед
и в глубину его перетечёт, быть может,
и белый пар промоину зальёт

и снегом прорастут затейливые пряди, —
неутомимых ног дотошная гоньба,
и кончится рассвет в сиреневом окладе
и тоненьким ледком затянется судьба.

Скорбящая сестра и матерь-дева,
две женщины, две горлицы, во тьме
оставшиеся, тело взяв несмело,
несут его, покорные судьбе.

Несут его, как мы несём любимых, —
сквозь царство плоти – в царствие теней,
сквозь череду апостолов ревнивых,
сквозь тишину осиротевших дней.

Сестра и мать, сестра и мать, и больше
нет никого, – ни друга, ни жены,
а в спину им глядят гора и площадь,
молчанием небес окружены…

Разночинная ересь.
Дымок папирос горьковатый.
Тепловатый мерзавец,
к нему на закуску конфета.
Да в молчании кашель
и снова басок сипловатый.
За окном то ли ночь,
то ли бестолочь ночью одета.

А у нас разговор.
До утра, до постылой побудки.
Всё о том же:
о судьбах, о смерти, о водке, о воле.
Там страна за окном
нам кивает слепой незабудкой.
Здесь усталые губы
родную житуху мусолят.

Разночинная ересь.
Опять – говорение речи.
Ни основ, ни устоев, ни почвы,
ни грозного неба.
Только шёпот сквозь сон:
человече, скажи, человече,
ты взаправду ли был,
ну а может и вовсе ты не был?

И плывет к потолку
пустотелая куколка слова,
и парит в облаках
папиросного горького дыма,
на отшибе души,
на скате российского крова
небывалые планы…
О жизнь, как ты невосполнима,

как захожены в прах
наши старые стёжки-дорожки…
Разночинная речь.
Ты лишь ересь, а ересь не догма,
потому и сегодня тебя
жовто-блакитные дрожки [2] В 1980-е гг. милицейские газики в Ленинграде были цвета украинского флага, – желтые с синей каймой посредине, на которой белыми буквами было написано «милиция».
соберут и в ментовку
и дальше, всё дальше от дома…

Боги костра и дерева,
панове нашей крови,
боги обличья Зверева
с громом сдвигают брови.

Молнией жизнь проверена,
ею светлы дороги,
там, где Литва отмерена,
боги мудры и строги.

Смерти кабанья косточка,
времени волчья стая, —
в небо уходит тропочка,
скрытая меж кустами.

Зимы, снега, скитания,
реки, леса, болота,
учимся выживанию,
слушая вайделота [3] Vaideliotas (лит.) – жрец в языческие времена у балтских племен. .

Боги воды и берега,
летних гроз,
боги луны и вереска,
чистых рос,

боги дубов и тёмного
зла секир,
боги погоста сонного,
предков мир

да сохраняют! Б памяти
держат речь,
чтоб, неискусен в грамоте,
мог сберечь

малец по избам копотным
слова звук
силою сердца, опытом
слабых рук!

Боги котла и олова,
боги любви-забавы,
боги ужа и борова
на рубежах державы,

прадеды наши, – пасынки
веры чужой и новой.
Жрицы, – орлицы, ластоньки,
с неба упав, подковой

гнутые, после рыцарей
Бога с шестью глазами
приступа, – чья водицею
кровь потекла меж нами?

Чей пролился над Неманом
жизни осенний ливень,
чтобы в Тракай за стенами
нового Бога чтили?

Боги охот и пастбища,
малых птах,
боги, родное капище —
тлен и прах!

Скачут, чернокрестовы,
звери дня,
белые псы христовы,
псы огня.

Богово имя катится
им вослед.
Слова чужого тянется
чёрный след.

Крепость, – язык над крышами
наших плеч,
стой до конца, услышавши
Божью речь!

Долы, дороги, пажити,
запах сосны и стога.
Родину потом нажили
да проглядели Бога.

Трудятся Божьи плотники
ради души, – не хлеба:
виселицы угольником
меряют наше небо.

Истовый труд и спорится
ради овцы заблудшей, —
тело сжигая, молятся,
чтоб уцелели души!

Рыцарь, купец, ремесленник
наших подворий гости, —
а на задворках песенник
слов подбирает кости.

Боги вина и голода,
гнутых спин,
наша земля расколота, —
Бог – един.

Бьет матерей бесплодие,
Смерть – сынов.
Тесною стала родина
для богов.

Боги дрожат от холода,
пьют дожди.
Наша душа расколота,
крест в груди!

Наша судьба – заложница
в мире снов.
Боги лежат у звонницы
кучей дров…

Не видеть бы мне и не слышать,
и бедное сердце
совсем исключить из биения нынешней жизни,
и не вымучивать больше ни взгляд, ни кивок, ни коленцо,
просто в глаза посмотреть уходящей отчизне,
просто в молчании с ней, дорогой, попрощаться,
чтоб не винить, не корить
и не клясть напоследок,
и, проводив её в путь, сиротою остаться
в доме, где жить начинал мой исчезнувший предок.