Сергей Магид - Рефлексии и деревья. Стихотворения 1963–1990 гг.

В доме, который Земля,
а не племя, не город,
в доме, где каждый за каждого угол стола занимает,
где на любом языке одинаковы жажда и голод
и одинакова боль,
и жизнь одинаково тает.

Ночью над крышей висит одинокое небо.
Тощие мысли мои, о чем говорить одиноким?
Поговори, отвечают, о том, что когда-то ты не был,
ныне же братом идешь по небесной дороге…

Дождь стоянкой стал над миром,
травы брызжут под ногой,
пахнет дном и перегной
чавкает протухшим сыром,

и весь ливень и весь лес
полны предчувствием знакомым,
распознанием чудес,
каждый раз иным и новым,

предощущением минут
блаженных, не минут, – событий,
вот они, уже идут,
и очумелый от открытий,

теряешь плоть, теряешь дух
теряешь путь к жене и сыну,
и вот ты монстр наполовину
и лишь стихи бормочешь вслух.

Иду, глотая ветер на Фонтанке,
и вижу кровь на Инженерном замке
и площадь старую, где был на небо вход,
и всё теперь совсем наоборот,
и дом доходный, что напротив сада,
и сад… Бот порыжевшая ограда
и белый, – в ночь июньскую, – асфальт
и двор-колодец, и поющий альт
на кухне, за стеной, в девичьих пальцах,
проклятый альт взамен иглы и пяльцев,
тоскующий, танцующий, зовущий
забыть о ветре, пролитой крови,
о площади, где вместо храма – яма,
о коммуналке в пятом этаже,
где старый друг ебал мою любовь,
и об ограде выцветшего сада,
в котором я играл когда-то в мяч,
и об асфальте… – Ибо все страданья,
все муки, поражения и все
уходы начинались почему-то
на белом, пыльном и сухом асфальте
и во дворах-колодцах… – И, увы,
я снова здесь… – И тихо плачет альт
там снова из окна под самой крышей,
и снова белый, в трещинах асфальт,
и сада вечно ржавая ограда,
и этот страшный дом напротив сада,
и место, где метро теперь и вход,
который никуда не приведёт…

(В СКОБКАХ – ПРОИЗНЕСЕННОЕ ШЁПОТОМ)
«Я подошел вплотную наконец,
совсем вплотную, даже без зазора,
к тому, что называется конец

(и чуждо нам как тема разговора).
Но Бы тут рядом, да, – и потому,
пока ещё я голосом владею,
я в трех словах… как сыну…

(почему
я третью ночь от мыслей холодею…)

От мыслей, не от страха, – в этом соль.
Какой там страх, когда на вдох – все силы.
И не живот,

(а душу гложет боль, —
что я найду, что встречу за могилой?)

Пора ложиться, чувствую, – пора.
И сердце в яму ухает с размаха.
А во дворе играет детвора,
не ведая ни горечи, ни страха,

(а во дворе опять чертополох
вцепился корнем в тощие газоны…)

А что за городом! Б канавах лезет мох,
брусничные одолевая склоны!

Но вот внизу, – кто знает, кто поймёт,
что подо мхом, что под чертополохом?

(Земля и черви, – или узкий вход
на небеса, устроенные Богом?)

Я Вам скажу, – мне в общем все равно,
что пеплом стать, что вырасти травою,

(но вот что жить совсем не суждено,
я понимаю только головою…)

А сердце хочет, —

(друг ты мой, пойми,
как сердце хочет вечного спасенья!
Что если души, бывшие людьми,
на землю сходят в праздник Воскресенья?)

Но я не верю. Не могу. (Хоть плачь.)

Не в том ли смысл труда освобожденья,
что никогда Божественный трубач
нам не подаст сигнала к пробужденью?

(Как страшно превращаться в перегной,
как тяжело не верить в Бога, Боже!)

А птицы над моею головой…
(уже давно на ангелов похожи…)»

Щека сухая,
неживая,
на прощанье.
Четыре яблока, клюква в упаковке,
два лимона, уксус… – Надо же,
откуда?
Глаза, в которых ожиданье чуда
послеинфарктного.
Жизнь всё ещё подобна заготовке.
Жизнь всё ещё сплошное обещанье.
Но
жизнь
уже
сплошное
об —
нищанье.
Четыре яблока протягивает мать
для сына сына.
Где ей душу взять?
Чем залатать прореху
в мужестве и чести?
Чем заменить
отказ от крови?
О втрое скрученная нить
из вашей нелюбови!
А на потеху, —
как по ржавой жести
крыш крадется полуночный вор, —
пройтись по кухне дребезжащей,
по осколкам детства,
где взрослых страшное наследство,
замученных детишек сор,
невыметенный до сих пор,
во всех углах лежащий…

Покорная овца,
пасущаяся плоть,
ты тоже дочь Творца,
но молчалив Господь.

Не спишь, жуёшь всю ночь
протухший кислород,
отвергнутая дочь,
гниющий Богов плод.

А утром щель в лице
душа найдет тайком
и воспарит в Отце
бесплотным мотыльком.

И ты – молекул ряд
меж пламенем свечей,
отправишься на склад,
всеобщий и ничей.

Но вечно будет дух,
твой ключик заводной,
искать единство двух,
летая над страной.

На окраине Бога,
в глуши галактической, сонной,
пролегает дорога,
обочины, пни, мураши.
Звёзд зелёные вши
в голове копошатся огромной
и Земля лепестком притулилась
у пятки Его сапога.
Но и этот лоскут,
эта тьмутараканская жизнь
нам с тобой дорога.
Пусть наше время погибло,
но скудельный сосуд,
кровеносный, родной, мясокостный,
красногубый и головоострый,
вновь наполнив собой, понесут
хитроглазые дети.
В сквозняковой щели мирозданья
снова души на свет прорастут
и пойдут по забытому краю,
по обочине мира пойдут,
по окраине Бога,
где народ позабытый живет,
где ни ада, ни рая, —
просто жизнь от рожденья идёт
да мерцает дорога…

утром потоп начался у подножия дома
вздулся фундамент
чрева лоджий провисли
ввалился живот этажей
крыша обмякла
танцующий червь дымохода
в сером просвете взвился
в муть водянистого неба

встали глаза без зрачков
скомканный лоб
оперенье сутаны
смертника длинный наряд
рвущийся в клочья