Лариса Захарова - Мера любви. Избранное

Когда Ларисе было лет семь, большая семья поселилась в Малоярославце. Школьное, пионерское детство будущей поэтессы было благодатным, хотя и нелегким, небеззаботным. В пионерский лагерь Лариса не ездила ни разу, – помогала родителям: Ксения Федоровна работала без отпусков, каждое лето занималась с отстающими учениками всех классов.

В 1935 году накаленная политическая обстановка в стране напомнила о себе арестом обожаемой тети Лены, ее сослали на Соловки, она сидела в Бутырке, на Лубянке, в Юрьеве-Польском и Владимире. Тетя вернулась из заключения в 1940 году. Лариса как раз окончила школу, поступила в Московский государственный университет на заочное отделение биофака и включилась в преподавательскую работу.

В июне 1941 года заочники приехали на очередную сессию. Как раз накануне последнего экзамена была объявлена война с Германией. Москву начали бомбить. Те, кто этого не пережил, позже почему-то говорили, что это были «ненастоящие» бомбежки, но Ларисе так не показалось. В Москве стало страшно жить, курс заочников разбежался. Лариса уехала к своим, в деревню.

Осенью фронт приблизился к Малоярославцу, а директор сельской школы как ни в чем не бывало успокаивал учителей: «Давайте красить парты, готовиться к 1 сентября». Накануне прихода немцев почти весь педагогический состав школы под покровом ночи уехал на последней колхозной машине. А Ксения Федоровна и Лариса не могли бросить больного Никифора Илларионовича, прикованного к постели.

Когда немцы заняли деревню, на полях сражения остались раненые красноармейцы. Кого-то из них перенесли к себе колхозники, кто-то сам добрался до пустующей деревенской избы. Раненых в избе собралось человек двадцать. Наспех перевязанные раны гноились. Ксения Федоровна и Лариса стали делать перевязки, ходили «с сумой» по соседним деревням, собирая пропитание для раненых. Решено было переместить их в школу, стоявшую на пустыре. Им выделили последнюю колхозную лошаденку. Опасная затея привела к тому, что Ларисе пришлось воспользоваться знанием немецкого в чрезвычайной ситуации. Пехотинцы, следовавшие по большаку с обозом, отняли у них возок и сбросили тяжелораненых красноармейцев в грязь. Вместе с председательницей колхоза Лариса разыскала офицера, восседавшего на белом коне, и, плача, путаясь в немецкой речи, заговорила: «Что же вы делаете! Вы, немцы, всех уверяли, что гуманно относитесь к пленным, а сейчас, смотрите, раненые лежат в грязи! А если бы ранили вас?!» Немец милостиво улыбнулся: «Покажите мне, фройляйн, где эти солдаты?» Закончилось тем, что им вернули колхозную лошадь с телегой и разрешили везти раненых. Но воспротивился завуч Павел Павлович, которого тоже почему-то «забыли» при эвакуации, он жил в школе. Ксения Федоровна ему возразила: «Сейчас вы – не завуч».

Л. Н. Захарова вспоминала:

«Немцы не раз заходили в школу, видели раненых, расспрашивали: что это за люди? Не партизаны? «Нет, это военнопленные, которых вы бросили. – Лариса заводила одну и ту же песню. – Мы слышали, что вы очень гуманно относитесь к раненым». На немцев хорошо действовал родной язык, они становились вежливее. Только один раз пришли пьяные хамы и потребовали: «Снимите повязку!» Указали на одного раненого. Пришлось открыть рану.

Завуч всем рассказывал, что я знаю немецкий язык. Через некоторое время вызвали меня в комендатуру. «Вы будете переводить, потому что наш цивильный переводчик уехал. Здесь сидят ваши женщины, о чем они просят?» Одна говорит: «Скажи им, Ларочка, что их солдаты сожгли мой сарай». У двух матерей одна просьба: сыновей-старшеклассников забрали как партизан. Другая просит вернуть ей корову. Все это я перевела немцу. Он сказал: «Мы примем меры». Я была уверена, что это отговорка. Каковы же были изумление и радость, когда через несколько дней задержанных ребят отпустили!

Меня вызывали в немецкую комендатуру еще два раза. Оккупационная власть продержалась три месяца. Под Рождество 1942 года замерз даже колодец. Мы растапливали снег и на той воде готовили пищу. Бегу я как-то к сугробу за снегом, а пуля – вжик – и прямо в ведро. В огород без конца падали снаряды, но ни в школу, ни в наш дом они не попали. Накануне освободительных боев, которые продолжались девять дней, в учительский домик рядом со школой пришел старшеклассник Тимка: «Может, вам чем-нибудь помочь?» Мы говорим: «Иди домой, а то бой уже начинается». – «Уже поздно, можно мне здесь остаться?» А рано утром в нашу дверь уже ломились каратели. Командир что-то кричал, но страха я не понимала: «Говорите медленнее, я плохо знаю немецкий». Он расхохотался: «Ах, так! Говорю вам медленнее: ночью из школы стреляли, убили нашего офицера». Я с ужасом подумала: «А где Тимка?» Солдаты уже тащили парня с крыльца школы. Он – бледный, с синими губами, весь дрожал. Моя мама закричала: «Это мой сын, это школьник!» И я кричу: «Это мой брат!» Офицер хватает автомат, бьет маму прикладом в грудь, она падает, а он снова спрашивает: «Это партизан?!» – «Нет, нет, это мой брат, это ученик!» Другой немец бросает в подвал школы гранату, а Тимку уводят. Немцы тут же подожгли окрестные деревни. Но школу снова не тронули. Как потом оказалось, она единственная уцелела во всем районе. Мама сохранила даже запас тетрадей и комплекты учебных пособий.

Ночью жители сожженных деревень собрались в школе. Вдруг входят два красноармейца. Что тут началось! Объятия и слезы баб, голосивших по сыновьям… Мать Тимки тоже ничего не знала о сыне, которого увели каратели. Он пропал без вести. Зато завуч Павел Павлович всем рассказывал, как на его глазах «Ларочка выдала Тимку немцам».

17 февраля 1942 года меня арестовали. Следователь был доброжелателен и спросил: «Какие отношения у вас с Павлом Павловичем?» Назвал его как доносчика. Наверное, он ожидал, что я буду поливать грязью того, кто меня «посадил». Но я ответила: «Мы очень жалели одинокого несчастного старика и помогали ему, чем могли».

Пока велось следствие, Лариса Никифоровна повторила скорбный путь своей тетушки Елены Федоровны – сидела в Лубянской, Таганской, потом Владимирской тюрьмах.

«Ужаснее всего была Лубянка. Нас сначала втиснули в какую-то душегубку, где мы вшестером стояли впритирку друг к другу долгое время. Когда нас «извлекли», одной пожилой женщине стало плохо – среди «врагов народа» были 60–70-летние люди. Я не выдержала и обратилась к тому, кто нас пересчитывал карандашиком: «Товарищ, помогите, пожалуйста!» А он как закричит на меня: «Я преступникам не товарищ, вы – предатели!»

Когда меня перевели на Таганку, то, несмотря на голод, показалось: попала в рай. Жилось легко, насколько это было возможно в неволе. В Таганской тюрьме сидели добрые, порядочные люди. Среди них была одна княжна, а рядом со мной на нарах расположилась интеллигентная старушка: белоснежные волосы, брови как смоль и большие серые глаза, – она оказалась правнучкой Ивана Пущина! Я с детства интересовалась историей декабристов, знала наизусть некрасовскую поэму «Княгиня Волконская»…