Лариса Захарова - Мера любви. Избранное

Не страной с бескрайними полями —
Ты вначале комнатой была,
Где впервые я от стула к маме
Без поддержки по полу прошла.
Раздвигались комнатные стены…
Нас, детей, заботливо храня,
Ты росла со мной одновременно,
Но все так же нянчила меня,
Чтоб потом,
твои невзгоды встретив,
Я, как все, делила их с тобой:
Для детей больней всего на свете,
Если больно матери самой.
Потому тебе, моя Россия,
Ныне исповедаться хочу:
Как пишу стихи свои простые,
Ребятишек грамоте учу,
Как прошло большое что-то мимо,
Как жила для школы, для ребят,
Как, любя, я не была любимой,
Как была любимой, не любя.
Как дано мне было очень много —
Все сердца, что бились в лад с моим:
Ведь дается только педагогу
Счастье, недоступное другим.
Знаю я: ты мне, как всем, поможешь
Жить и волю выполнить твою,
И своих воспитанников тоже,
Как стихи, тебе я отдаю,
Потому что – вольно и невольно,
Счастьем, горем, всей своей судьбой,
Всем, что сердцу радостно и больно,
Я навеки связана с тобой.

Чем больше любим – тем к себе мы строже,
И не по той ли – главной из причин —
О Родине, что нам всего дороже,
Мы чаще целомудренно молчим?
Перед ее величественной былью
Слова – и легковесней, и скудней.
Так меркнут драгоценности любые
Пред полновесным колосом полей.
И воины, что подвиг сотворили,
За Родину, вставая под ружье,
Красивых слов о ней не говорили,
А просто умирали за нее.
Последнее сыновнее объятье
Они дарили ей – и только ей.
И кровью двух на фронте наших братьев
Я причастилась Родине своей…
Как надо нам трудиться, жить и верить,
Чтоб, силы все отдав родной стране,
Любовь и жизнь такой же мерой мерить,
С погибшими вставая наравне?
Гордиться тем, что здесь родился Ленин,
Что им для нас проложена стезя,
Что ласково, не ведая сомненья,
Доверчиво глядят на поколенья
Отчизны родниковые глаза…

Видела болезни и усталость,
А не круг трагических вопросов.
И нередко мною забывалось,
Что отец – писатель и философ.
Я одно девчонкой понимала:
В справедливом гневе был неистов,
И казалось – это очень мало,
Что в двадцатом был он коммунистом.
То, что врач он, – с детства было ясно,
Что в войну больницу спас от белых
И за то, что стал лечить он красных,
Только чудом спасся от расстрела.
Мой отец!
Порой я обижалась
На твои «придирки» и «капризы»,
И казалось – это очень мало,
То, что не терпел ты компромиссов.
Старенький, седой, бородка клином…
Скорбный взгляд и боль могла постичь я.
За страданьем, тягостным и длинным,
Твоего не видела величья.
Сколько было воздуха степного!
А тебе для вздоха не хватало…
Мой отец!
Увидела иного
Лишь теперь, когда тебя не стало.
Слезы, запоздалые упреки,
Сожаленья – все теперь напрасно…
Так приходит свет от звезд далеких
Лишь тогда, когда они угаснут.

Нам счастье все тогда пророчили
И не предсказывали бед.
В сороковом мы школу кончили,
С тех пор минуло сорок лет…
Мы были нестерпимо молоды,
Глупы, доверчивы, добры,
Ничем дурным еще не тронуты…
Мы ждали радостной поры,
Умея без обид и зависти
В года грядущие смотреть.
Любовь была подобна завязи,
Не успевающей созреть,
Едва лишь только обозначенной:
«Успеем! Будем влюблены!»
А через год шагнули мальчики
В пожар неслыханной войны.
Да, сколько все тогда утратили!
Теперь – прабабушки давно…
Иным, минуя званье матери,
Названье грустное дано:
Рыдали тайно, темной ночкою,
Себе твердили: «Что ж, держись!»
И оставались одиночками
На всю оставшуюся жизнь…
Нам все досталось полной мерою:
Разлука, слезы, смерть и бой…
Бойцы, в победу нашу веруя,
Закрыли Родину собой.
Осталось – вечное ранение
Тех дней, простреленных насквозь,
Когда и новым поколениям
Узнать подобное пришлось.
И сколько холмиков на кладбище,
Родных для каждого из нас!
Но уцелевшие товарищи
Собрались вместе в этот час!
Любимых тень за нами следует,
Когда, всем горестям назло,
Мы могиканами последними
Сидим за праздничным столом.
Живой водой на время сбрызнуты,
Вернув былое естество,
Уже не призраки, а признаки
Мы видим детства своего.
И, глядя в лица, поздравляем мы
И ждем, стесняясь слова «ты»,
Что, как на пленке проявляемой,
Проступят прежние черты.
Совсем забыв об увядании
И снеге, легшем на виски,
Мы снова счастливы свиданием,
Мы вновь по-прежнему близки.
Хотим опять детьми представиться
Учителям, навек родным,
Почтим ушедших доброй памятью,
Земной поклон им отдадим.
Мы верим, что за нас спокойны вы,
По праву вы горды сейчас:
Мы быть старались вас достойными,
Краснеть не будете за нас.
Земная жизнь, увы, не вечная,
Но кто останется живой
И будет счастлив новой встречею,
Как этой, полувековой,
Тот пусть расскажет – детям, внукам ли
О нас, умерших и живых,
О том, какой ценой и муками
Оплачен мир беспечный их.

Вот, семечки щелкая, быстро идет
Она по вагону, в толпе пропадая,
В оборках и бусах… Болтает, поет,
Ко всем пассажирам подряд пристает,
А женщинам – карты настырно сует:
«Красавица, дай погадаю!»
Припев тот ко всем шелухою летит,
И я не смущаюсь нимало,
Что, встретясь с цыганкой, и я по пути
В красавицы тоже попала.
Не надо, цыганка. Напомнишь. Не тронь
Тех дней предвоенного года.
Как бабочка, юность влетела в огонь
И взрослою сделалась с ходу.
Еще не гадали девчонки тех дней
(То время позднее настало),
И так было много хороших друзей;
Для них королей не хватало.
Я помню прощанье. Кипящий перрон,
Смех, слезы и шутка простая…
И вот треугольные письма на фронт
Летят голубиною стаей.
Как много вопросов летело туда,
Как мало ответов – обратно…
И вот он, тот памятный вечер, когда
Случайно взялась я за карты.
Старушка-соседка неслышно вошла:
– Раскинь-ка на Васю… Утешь ты.
Я карты забытые где-то нашла
И ей начала сочинять, что могла,
Гаданьем вселяя надежду.
Соседке – о сыне. О друге – себе.
Утеху друг другу несли мы
И часто подолгу в примолкшей избе
Гадали о наших любимых.
И лгали, скрывая улыбками боль,
Когда выходили упрямо
У самого сердца – бубновый король
И с черною пикою дама.
Но, не подчиняясь движениям рук,
В своем постоянстве велики,
Нам карты не лгали – и щедро вокруг
Швыряли зловещие пики.
Одна за другой похоронные шли,
Как ночи за днями приходят.
Тревожно смотрели на нас короли,
Что лишними стали в колоде.
Но, даже суровую правду любя,
С людьми я надежду делила.
То не суеверье, a вера в тебя,
Родная страна, говорила.
Была я одной из твоих дочерей,
Песчинкою малой… И все же
В любви, и в заботе, и скорби твоей
Ты, Родина, женщина тоже.
Вот видишь, цыганка… Все знаю. Молчи.
Иди-ка работай: ведь ты молодая.
Но снова настойчивый голос звучит:
«Красавица, дай погадаю!»