Сергей Черсков - Сборник редакторских анонсов литературного портала Изба-читальня. Том первый. Поэзия и песня

Мы проехали вёрсты
и устали в дороге, сбиваясь всё время с пути…

Декабрист расцветает…
Подумаешь – как это просто –
непогоде назло и теченью упрямой реки…

Ты не верь пустякам…

Даты не сгинули втуне –
Даты – горят!
Двадцать второе июня…
Три – пятьдесят.
Три – пятьдесят – в это время
Солнце взошло.
Мир… он не вышел из тени.
Время пошло –
Десять… и все ещё живы!
Десять минут тишины!
Десять… до первых разрывов,
Десять минут… до Войны…

Четыре огня и четыре сосуда.
Фиалковая высота,
Где звёздное небо и солнце – посуда
Для тайной вечери Христа…

Чего же ты просишь? Чего же ты хочешь?..
У времени короток путь.
Танцуют канкан тёмнотелые ночи.
Так пой же! О прочем забудь.

Забудь полувросшую в землю сторожку
И магний тоскующих лиц,
И небо, где ворон кружит осторожно,
И злобу запретных границ.

И время взовьётся, и когтем царапнет
Костлявую грудь бытия…
Гляди, как с небес, да по звёздному трапу,
Спускается осень твоя.

Сухая колкость сена
усталости приятна,
скрипя, телега катит за машущим хвостом.
И вечер, в темно-сером
тумане лес упрятав,
съезжает вместе с нами под горку за мостом.
А память возвращает
размаха вольный веер,
коса звенит упруго сквозь зной и комарьё.
И день душа вбирает,
где пряно пахнет клевер,
где конь везёт с натугой сокровище своё.

Стихи на Байкале писать не пристало:
Здесь властвуют духи природных стихий.
Поэту пристало вернуться с Байкала,
Встряхнуться устало и сесть за стихи.

И кухонный стол под обложкой блокнота
Привычно вздохнёт от ночного труда.
Стихи на Байкале писать не охота.
Байкал, он и сам – стихоплёт хоть куда.

Поэмы ветров и распадков верлибры
Впечатаны в книги нетронутых скал.
Здесь в моде иные слова и калибры.
Здесь могут творить только Бог и Байкал.

И даже шаман тажеранской породы,
Камлающий с бубном на гребне холма,
По сути, камлает одни переводы,
Сводя мимоходом народы с ума.

Окончив камлать, он вернётся с работы,
Свернёт атрибуты, отбросит года.
И кухонный стол под обложкой блокнота
Привычно вздохнёт от ночного труда.

Но он-то – шаман, он – частичка Байкала.
А нам-то с тобою, творцам чепухи,
Стихи на Байкале писать не пристало:
Здесь властвуют духи природных стихий.

Влюбившись в Петрарку, Лаура несла несусветную чушь,
Не то, чтобы конченной дурой, но просто на фоне стихов,
Словами простыми возвышенный мир не порушь,
Когда говорят трубадуры, сияет гармония слов.
И в этом сермяжная правда. И звуки поэта легки,
Для Педро Варгаса – Гранада, как голубь слетает с руки,
Как вязь из рифмованных строк, слетает с обветренных губ.
Кто пишет стихи – одинок, кто грезит стихами, тот друг,
Кто с неба слетает – тот враг, тот ищет земные грехи,
И каждый возвышенный – раб, и каждый униженный – хил.
И ветер поёт как трувер
На сказанный чей-то манер.
Влюбившись в поэта, не жалуй в себе утолённую блажь,
Ты – просто ступенька, пожалуй, к Божьим вратам, где мандраж
Предчувствуя, стих осязая, он дышит как загнанный зверь,
А рядом уже отворённого рая покоится дверь,
Тебе тот не ведом чертог,
Кто любит творить – одинок.
Закрой золотые глазницы его неуёмной души,
Как пальцы вдруг на плащанице оставят чудовищный след
Земным, неэтическим, плотским навеки его заглуши,
Он будет твоим повсеместно, его поэтический бред,
Далекий от тяги любовной, депрессией ты назови,
В болезнь парадокс возведи откровений итог
А рядом, его преступи, обнажится порог
Земного блаженства, порочной и нежной любви.
Где каждый возвышенный – раб.
Где каждый униженный – слаб.
Где ветер дудит в дуду
В пустом гефсиманском саду.

Подобно зверю в кварцевых часах,
Что крутит время, спит на небесах,
Питается отбросами мгновений,
Уже прожитых, выжатых как жмых,
А ты за ним воробушком летишь
По буковкам своих стихотворений.
Они как храм, и купол наверху
Словесную прополет чепуху,
И в небо тюбик выдавит молитвы,
И ляжет рифмой благородный слог,
И по-житейски прикоснётся Бог
К твоим устам, и вы как будто квиты.
А где-то там свой живописный вздор
Раздаривает нищим Сальвадор,
Как ангелам, на землю льющим семя,
И по златой реке его души
Туда, где свет и медные гроши,
Течёт, течёт резиновое время.
Да ты и сам так гуттаперчев в нём,
Что истекаешь крыльями в проём
Его дверей заоблачной погоды.
Но днём уже, сложив свои крыла,
Ты вновь, Пегаса взяв под удила,
Пройдёшься аки посуху по водам.
Не думай ни о чём, так и иди
С проросшими отростками в груди
Сердечных роз, бутоны словно пули.
И за спиной опять стучат часы,
И зверь неописуемой красы
Ложится рядом, время карауля.

Даты и сроки не знают пощады.
В детском вопросе не грубость, но жалость:
«Скажешь ли ты, возвращаясь к началу,
Скажешь ли ты –
Я когда-то был счастлив,
Там,
На земле?..»

Пахнет белой палатой
Память.
Чернеет на фоне больничной
Белой стены острый профиль.
Молитвой
Держится пульс, и дыханием слабым
Теплятся белые губы.
Я верю.
Верю и жду.
В тишине сокровенной
Льется в тебя сквозь пронзённую вену
Веры моей чистота и безмерность…

Было.
Из осени поздней, метельной
Ты возвращалась смиренно и кротко
К нам,
И дрожала нетленной искрою
Божья Любовь в оживающем теле.
Было.
Огромное вечное небо
Маминых глаз обняло без остатка
Душу мою.
Ты спросила устало
Теплого чая и белого хлеба.
Сидя в подушках, ты грела в ладонях
Руки мои,
И витали над нами
Ангелы…
Было.
Сжимается память
До упований –
Недельных,
Недолгих…
Даты и сроки не знают пощады…

Даты и сроки не знают пощады.
В детском вопросе не грубость, но жалость:
«Скажешь ли ты, возвращаясь к началу,
Скажешь ли ты –
Я когда-то был счастлив,
Там,
На земле?..»