Михаил Скрыльников - Патриот Земного Шара

Ах, какой был день вчера! Какой был день!
По обледенелому,
скользкому, как будто тень,
шли мы тротуару белому!

Покупали чай зелёный и перчатки
на морозе улиц нулевом.
Выбирали расстегай и шоколадки,
и входили в разогретый дом!

А потом неслись на электричку
на маршрутке пару остановок.
Сели, да не в ту! Но всё отлично!
Вышли, и в другую сели снова.

Ах, какой был день вчера! Какой был день!
Радовались и лепили бабу.
Снежную, и было нам не лень
повторять годичную забаву!

Бабе я придумал смайлик, нос,
брови и глаза из черных веток.
В голову воткнул копну волос
хворостинок тоненьких букетом!

Ей же повязал и поясок
из остатков плёнки ближней стройки.
Даже ботиков ей «изваял» носок,
плечиков добавил снежной кройки!

И пускай смотрела на меня
по-японски – брови две прямые —
Галатея предкрещенская моя,
чьи уста от холода не выли,

Ощущал её я россиянкой
эту бабу зимнего модерна,
слепленную охлаждённой «манкой»,
и не ждавшую слепления, наверно!

Да, расстает и исчезнет вдруг
от тепла или дурацких рук,
но сегодня радовала нас
эта баба в профиль и анфас!

Что же этим серым зимним днём
так раскрыло радость наших душ?
Думаю, лишь то, что мы живём,
пережить мечтая тыщи стуж.

Ах, какой был день вчера! Какой был день!
Неповторный, но всегда желанный!
Возвращайся, словно северный олень,
Санта-Клауса везущий изваянье!

Ах, какой был день вчера! Какой был день!
ЖКХ его нам не испортил.
Не отбросил тягостную тень,
словно Гоголя взлетевший в небо чёртик.

Я любил сливаться с ландшафтом.
Но не с общею массой на нём.
Разработана личная шахта.
Златорудным сверкает огнём.

Вы ж пишите про Сталина с Лениным,
если это так нравится вам.
Громоздите тупые поэмины,
множьте ваш поэтический хлам.

Вы, наверно, чего-то не поняли
в вашей жизни, дремучей навек.
Может, доброй буддистской Японии,
может, былый рождественский снег.

* * *

Через невероятное усилие,
в стране, где идёт война,
поверить в рождественское изобилие.
Поверить, что радуется страна.

Может, это и есть христианство.
Может, это и есть волшебство.
Если уменьшится боли пространство,
хоть на неделю, хоть в Рождество.

* * *

Хотя штормит порой Омега,
но бухта, в основном, чиста.
И для купания и бега —
она – прекрасные места!

С утра приходим мы в Омегу
и рады целый день нырять,
и отвергая лень и негу,
кричим: «Достаточно нам спать!»

В обед уж нет того задора,
мы отдыхаем на песке.
И солнцу, жгущему весь город,
предпочитаем быть в теньке.

Живёт и вечером Омега,
народу сутками полно.
Он сыпется на оба брега,
как ярко-жёлтое зерно.

Есть бухта особого для меня значения.
Я в ней научился плавать.
Она мелководна, в ней нет течения,
уютная тихая гавань.

Песочное дно
и водоросли – зелено-бурого цвета,
и лето, когда открывает окно,
теплом наполняет это.

Среди этих водорослей ныряльщик
выискивал крабов-травях,
на поверхности демонстрируя пальчик,
распухший как сытый хомяк.

Пацаны на причале торчали,
забросив свои краболовки,
«Океан» -приёмник включали,
и качались лёгкие лодки.

На выданных в прокат велосипедах,
катались курортники парами,
и шли с физкультуры в кедах
школьники, сдавшие плавание.

Включали кассетник пляжники.
Из него вырывался Высоцкий.
И в небе летали мячики
волейбольной игры, высокой.

А на вертолётной площадке
визжали винты машин.
И, глядя на их посадки,
хотел быть точно таким.

Одним из тех вертолётчиков,
что взлетали над бухтой.
Я жил на улице Лётчиков,
морской надышавшийся кухней.

Готовить бабушка любила
кальмаров, жареных с луком.
Мы были все – рыбофилы,
в том числе, я с другом.

Камбалы, ерши, ставриды, —
растили нас, как молоко.
Мы – дети Южной Тавриды,
смотрящие далеко.

Есть бухта особого для меня значения.
Она зовётся Омега.
Я начал все свои приключения
с этого брега.

P.S.

Сейчас там гоняют серфинги.
Сейчас там различные сервисы.
Сейчас там грязней, чем было.
Но море меня не забыло.

* * *
Сенявин в карцере сидел
за ругань Ушакова.
Но сделал много славных дел,
и был возвышен снова.

Судьба Сенявина сложна.
Весьма неоднозначна.
Но для истории важна
и очень даже взрачна.

Он то взлетал, то вновь впадал
в немилость у царей.
Но был опальный адмирал
народу – их милей.

И не был ровен его путь,
он шёл как виражи.
А жизни якорная суть —
лишь родине служи.

Стоит в истории металл —
ему и декабристам.
А он для них судьёю стал
в эпоху пушкинистов.

О подвигах его прочти
в Брокгауза томах.
А прегрешения прости —
всяк сущий будет прах.

* * *

Селение рыбаков. Стоянка яликов.