Лазарь Соколовский - Дышащий космос

Где вы, герои дворовых баллад
с чудаковатых окраинных кровель
нищей Москвы, чьей беде невпопад
Рахманы, Бильдеры и Рабинович?

Часть населенья, чьи деды, отцы
штопали жизнь по клоповым местечкам,
носик не римский, глаза – антрацит,
«эр» несуразное через словечко…

Валкой России осколки: Мешкат,
Эфраимсон, Асташкевич с Кажданом —
будто бы кто-то из вас виноват,
что сохранился, не выйдя в мараны

даже в погромы. Крушил самогон,
войны мели, навалился советский
душный барак – упирается он,
нессякаемый Сруль Жидовецкий.

Вновь поредевшим взмахнет хохолком,
братью мушиную сдует с окрошки,
если Господь и обидел ростком,
стайка детишек иная немножко.

«Лишь подрастают – и по городам
не торговать, не блажить, не портняжить,
все в институтах и – я тебе дам! —
Йоська, поганец, в писателях даже,» —

так он (лет сорок промчалось) вещал
в хатке хохляцкой у автовокзала.
Пригород тот же и мемориал —
что сосестер, что собратьев лежало!

Молодость… молодость… Где вы теперь
сели, какой ностальгией омыты —
та же ль мезуза вколочена в дверь?
те же ль соседские антисемиты?

Послевоенная ниточка дней —
знать, недопили властители крови…
Мы наливались от ваших корней,
Гинзбург, Гилод, Могилевский, Шахнович.
Выпало так: не Кулик, не Петров —
общей повязаны речью и роком.
Что же вас сдернуло, вроде, с основ,
за океан понесло ненароком?

Коднер, Малаховец, Кацанельсон…
не от зарплаты – скорей от обиды
тысячелетней… Что ж тычатся в сон
те же снежинки звездою Давида,

что укрывают российскую тишь,
уж не услышишь где вас, не увидишь?..
Топятся печи другими, но с крыш
тянется следом молитва на идиш.

Зависим ли – куда судьбе приспичит
забросить нас? в какой присест, прилег
в сплетениях времен, страстей, дорог
и наделив зачем-то горлом птичьим?

Что в нашей донкихотовской отваге —
нуждается она хоть в ком-нибудь,
чтоб обессмертить иль перечеркнуть
ее причуды на клочке бумаги?

Абсурдом обозвать ли чей-то опыт
иль это пляска строгая частиц,
где кружит карусель из тех же лиц
и тех же строк невысказанных шепот?

…По Питеру в припадке ностальгии
бродя, спустились как-то в тот подвал
давнишний пронинский, где пишущий знавал,
каким стихам сойти за чаевые.

Увы, дух испарился почему-то,
старинную посуду со стола
смели и не мелькнула в зеркалах
отставшая случайная минута.

Хотя бы зацепиться за какой-то
сигарный, пьяный, вымышленный мир:
начало века, скомканный ампир,
угрюмость толп и жалкая прослойка

богемы – проходимцы и таланты…
Еще вчера, столетие назад,
ты б мог войти в жирафствующий Чад —
в «Бродячий пес», в «Привал комедиантов».

Всего лет 20 до стези барачной,
но выбор есть – остаться ли, уйти,
ты молод, тебе нет тех 20-ти,
там ждут конца… Но ты еще не зачат,

все впереди: растрепанные книги,
кастальский обезвоженный ручей —
осколок пионерских лагерей
в подполье перевернутых религий.

Тебе б туда, где олонецким патлам
с рязянскими сплестись, где фрак и трость
от Цезаря, случайный Снежный гость
и царская горбинка Клеопатры —

где это все? куда кого размечет?..
Как не избыть из памяти пока
кровавые подвалы ВЧК —
игра вслепую та же: в чет и нечет.

Но та страна была? и нам не снится,
пускай сейчас понуро и мертво —
когда-то здесь дышало естество
поэзии с горбинкою царицы?

То Высший Хаос был, девятый вал
стихии масс ворвался в праздность пауз —
платить счета… Ты снова опоздал
на пир чумы – остался пошлый хаос?

…Мы вышли, приотставшая чета,
съезжая с ритма в мелочи событий,
жизнь вновь текла, хотя уже не та,
пусть впереди кроился бродский Питер,

а там иной, возможно, и бог весть,
в какой абсурд сместятся формы, темы
мостов, каналов, рек… Да город есть,
опять гудит толпа – а где богема?

Счета давно оплачены и как!..
Что ж… вместо вдохновенного бомонда
с горбинкой царской – тот же рабский стяг
и серая полоска горизонта.

Мечтать о цельности смешно —
в природе все двояко.
Когда отсыпано зерно,
какого ищешь злака

другого, тоже своего,
хотя с иной подкладкой?
Второе, вроде, естество,
что прячется украдкой…

Судьба мне дочь не принесла
к двум сыновьям впридачу,
что ж, не случилось… проспала…
такая незадача.

И втуне пропадал талант,
коль не было привычки:
не расправлял воздушный бант,
не заплетал косички,
не гладил юбочек и щек
не целовал пунцовых,
не выдал замуж – спал сверчок
под печкой изразцовой.

Роптать напрасно – что дано
не растрясти б дорогой,
пригубив терпкое вино,
лишь охмелеть немного.

Жизнь мчится мигом, как во сне,
мечталось где, любилось,
но что-то лучшее во мне
так не осуществилось…

А как милы мне невпопад
сквозь утреннюю спешку
твой в зеркале, что бритва, взгляд,
лукавая усмешка,

чуть тронешь губы и глаза
каким-то легким вскрыльем
тем самым, женским… Что сказать —
напрасные усилья.

Я никогда не смог бы сам,
тут нечего прибавить,
вот так рукой по волосам,
и кофточку поправить…

Стою, болван, с открытым ртом —
откуда что берется,
когда бы разумом, трудом!
а что на дне колодца…

Вот мне бы, думаю, хоть пядь
такой вот хрупкой воли…
Мальчишкам вряд ли передать,
была бы дочь хоть что ли!

И жаль, когда уйдет во вне,
в какие-то глубины,
возможно, лучшая во мне
вторая половина.

Ветер поэзии… Буря ли, лесоповал,
смерч ли тунгусский сквозь пошлую нашу аскезу —
словно прибой, он топтался, роился, взмывал
зовом сирен или рвущей простор марсельезой.

Что в тех словах… Ну, подумаешь, в рифму, в размер,
или какая метафора втиснется сдуру.
Ранние весны прошли… «Никаких полумер!
Только позволь ее выпустить!» – выла цензура.

Резали, жгли, запрещали… Тогда самиздат
крался ночами, пророчески строки звучали.
Ветер поэзии… Он проносился и над
теми, что с воском в ушах – и к непрочным началам