Лазарь Соколовский - Подмалевки

Зима задержалась… Наверно, в верхах
какие-то вышли разборки.
Что видно отсюда: весь свод в облаках,
слежалые снежные горки

к подъездам. Наш город – село, не село,
и к марту такая скучища…
Ну, скоро ли Солнце? добро или зло
в создании? станет ли пища

духовней? – скорее зависит от нас,
и все-таки больше бы света…
Вразвалочку день разорился на час,
да зябко и тускло при этом

и некуда выйти: очески земли
давно не скучают по росам,
ощерившись настом, дороги в соли,
лениво толпятся торосы

у кромки на озере, дальше за них
вода отдувается жестью…
В движении ступор, и ветер затих,
как будто творец не на месте.
Да так ли? Все это забудется, лишь
возьмется апрель за работу,
и вряд ли тогда у окна усидишь,
сметенный его разворотом.

Пусть нынче надежда – скорее просчет,
хоть лезет в башку бестолково,
март – это весна не взаправду еще,
март – это еще подмалевок.

Последний лист снесло вчера
с дубка, что выскочил напротив
приюта нашего. Всей плоти —
былинка с метр, одна кора…

Молоденький, он спал взахлеб,
так дети спят, и не заметил,
как налетел возвратный ветер,
одежку хлипенькую сгреб

и сдул играя. Пусть она,
подсохшая, уже не грела —
какой-то смысл давала телу.
Теперь – безмолвная струна

без дуг девичьих, без колков —
наследья Фебова угара,
не лира, даже не гитара —
один из выживших ростков
отца того ль, что вечность пьет
в аллее щелковского парка,
или Толстовского подарка
с «Войны и мира», чей полет

когда-то сдвинул и меня
вослед Андрею с мертвой точки…
Проснись, малыш! уж март, и почки
пригрело солнцем, суетня

вот-вот начнется: гомон птиц
разбудит темные криницы,
возьмутся травы, медуницы,
как трепетные лики жриц,

закружат хороводом, чтоб
снова растревожить память.
Пусть не равняться со столпами,
но как представишь – столько троп,

подростку, предстоит ему
пройти в слепых годах ученья,
чтоб, став частицею творенья
и растворенья, свет и тьму

вбирая в плоть, среди бродяг
таких же, с золотой листвою
расстаться, сморщиться корою,
в иную мудрость отходя.
Когда представишь… Что там лист,
пускай отмоленный, последний —
сама судьба стоит в передней:
– Ты все играешься, артист?

не перепел себя? – ростки,
хотя бы два, стройней и выше…
Зачем, что в космосе расслышал,
размениваешь на стишки?

Опять весна подкатывает первым
чуть слышным бормотаньем поутру
с пути уставшей птахи. Вот и прерван
сон зимний… Только что я соберу,

сбежав сюда от сутолки столичной,
где прогремит отчаливать звонок?
Откуда говорить – мне безразлично,
откуда достучаться – все одно,

лишь достучаться б зовом, хрипом, песнью…
Все заново начать невмоготу —
уж ниточки гусей по поднебесью
отчеркивают вехи на лету,

они домой летят – мне на гнездовье
силенок не собрать: года не те…
Но как проститься с нажитой любовью,
чтобы пристать к беззвездной пустоте?
Как не срастись с весною этой ранней,
где влился сам в настройку скрипачей,
летящих зыбким клином, с бормотаньем
случайной птахи? Как уйти ни с чем

совсем в ничто? Когда бы в том пространстве,
что кинули, мы оставляли след…
Приехали – с завидным постоянством
опять изобретать велосипед

нетленности души, опять пределы
отодвигать, где грез невпроворот.
Упаковал сон зимний в бренность тело,
казалось, прочно… Но весна грядет,

и к черту все сомненья, все просчеты
былые, свежий ветер разорил
слежалый кров. И тянешься к блокноту —
озвучить взмахи мощных чьих-то крыл

и, значит, тоже снова приобщиться
не к угасанью постному. В алчбе
зайдется сердце – прилетают птицы,
природа повторяется в себе.

Хоть нам видна обложка повторенья —
подернутая солнечным огнем
синь мартовская – крохой вдохновенья
оттаявшей, возможно, оживем,
ведь текст внутри… Оставив, домочадцам
измаранные начерно листы
попыток скудных, если б достучаться
до слепоты окружной, глухоты…

Отголосками прежних песен
мир качнувшийся не сберечь…
Замаячил опять Lake Placid,
будто тяжкая ноша с плеч.

И с чего грустить в самом деле,
что опять где-то там разор —
профиль гор из окна отеля,
не кавказских, но все же гор.

Будто Лермонтова страницы
расплескали былой ампир,
нам отмерены не границы
кем-то вбитые – целый мир,

где скитаться уже привычно,
коли гонит своя страна.
Что ж… пускай языки различны,
но природа везде одна

и тогда была и поныне.
Нам, как Лермонтову, близки
реки, степи, моря, пустыни —
средство верное от тоски.
Только горы – пейзаж особый:
ближе к небу ль, яснее взгляд…
Как смывает с души хворобы
дальней родины. Встали в ряд

озабоченными хребтами,
где подспудный процесс таим
созиданья, хоть пусто в храме —
сохранится ли третий Рим…

Перепетая, вроде, тема —
те же варвары изнутри,
пролетит, усмехаясь, Демон
над потугами индустрий.

Вновь от бога – одни обноски:
в древних складках гранитных риз,
как игрушечные, полоски —
слалом катится к черту вниз;

озадачивая крутины
(камнепаду подставить лбы?..),
словно вызов, торчат трамплины,
выворачивая горбы.

Падший ангел, какое дело,
что проявится под крылом…
Та же рукопись пожелтела
в детском споре добра со злом,
спать поэту – не катит даром
легкий профиль в углу листа.
Промелькнет, словно лик Тамары,
ускользающая красота

и утонет в нездешних весях,
не востребована никем,
раскидав отголоски песен
с несостарившихся поэм.

Но и в этом несбереженном
мире вдруг будто вздрогнет хор —
девы, что так не вышли в жены,
позовут из-за кромки гор.