Лазарь Соколовский - Подмалевки

почва нальется под осень – родится поэт,
что воссоздаст для потомков живые картины.
Эпос хотя и вторичен – истории нет,
коли умрет… память Трои не скрасят руины.

Лишь понесется по миру биенье струны,
самой высокой, с богами чтоб спорить на равных
в тех же сраженьях абсурдных – тогда со стены
запричитает опять о судьбе Ярославна.

Эпос есть со-бытие, потому родником,
словно кипящая жизнь, и течет нескончаем,
крохи познанья не валятся нам прямиком —
мы со-творцы, отдаем по чуть-чуть, принимая.

Как будто тот же рыцарь проскакал,
что из застенка разбудить стремится
мир, спящий на ходу, где зал – не зал,
прискорбная больница – не больница.

Собратья по искусству на краю,
где до безумья так легко скатиться,
прощупывают музыку свою
по чуть живую сторону границы,

где разум отступал от норм, уже
не различимых на таком излете,
облатки нот отпали, и душе
теперь звучать одной, совсем без плоти,

как будто скрипка вырвалась из рук,
смычок за ней, касаясь струн едва лишь,
и звук в те выси полетел, где звук
неразделим на мелкие детали —

сноп света, да такой, что не объять
ничьими, даже ангелов крылами.
Лети! не истощайся! – и, как знать,
вдруг небо распахнется перед нами,

а там… Оркестр выдохнул, без сил
скрипач застыл: вот-вот – и рухнет зданье!..
Ах, слишком высоко опять … – решил
и растворился в сдвинутом сознанье.

Мы разошлись в ночную кутерьму
своих домов, где столь же одиноки
по сути, но давно чужды тому,
что вырывалось за земные сроки.

А рыцарь не сдавался, пусть слегка
и поскучнел под бременем таланта,
упрямо, взор вперив под облака,
гнал по раскисшим тропам Росинанта.

Августа первая треть растворилась, вот-вот
осень накатит с негаданным преображеньем
одушевленной палитры, когда от щедрот
манны библейской слегка затуманится зренье.

Да не заметить расправленных ангельских крыл
в голубизне иудейского знойного лета —
лишь на подобье маляр растранжирит свой пыл,
жалкий певец поперхнется лукавым куплетом.

Невоплотимо, как солнце уходит, скользя
в легких барашках, едва подбираются воды,
и на прощанье багровым пожаром грозя
всем, заигравшимся в войны. Всевластье природы

снова напомнит: куда занесло, капитан,
утлое ваше суденышко даже с начинкой
столь кровожадной, что вздрогнет уснувший вулкан?
Не суетитесь, да будет вам небо с овчинку,
только взломаете ящик Пандоры… Что ж, пусть
попетушатся ребятки недолгой игрою —
август вплывет в середину, и первая грусть
вымученной желтизной чуть покроет живое,

сказочной силой творимое, данное нам
трепетное полотно, что с трудом уже дышит,
с тучки подветренной Спас приоткроет сезам,
чтобы ресницы лучей, посылаемых свыше,

вдруг отразили в лазури скользящую тень,
необъяснимый обман утомленного зренья —
или под крыльями чьими-то вскинется день
в очередную фантазию преображенья…

Станет ли легче с ответным порывом… едва ль,
если заблудимся снова в пустых разговорах
в области чуда, небес потускнеет эмаль,
и расползется, как радуга, свет от Фавора.

Так без сближенья дареная хрупкость стечет
к тяжести каменных храмов… Глухи и угрюмы,
что-то дежурное в праздники вымучит рот.
Август слегка попрохладнел, сменили костюмы,

но в застоявшихся душах остался рубец,
чуть прикоснешься случайно – заденет до дрожи…
Преобразимся ли сами уже, наконец,
что-то в бескрылых надеждах сыграет, быть может?

Странная земля… таких красот
на планете разве что в разбросе,
и при этом как ослеп народ.
И с кого за эту странность спросишь,

где глаза пустые палачей
так же зябко ежатся от страха,
что и жертвы. Мир пустой, ничей,
хоть бы ржи… – могилами запахан,

теми безымянными, травой
наглухо заросшими кровавой,
где с ноги сбивается конвой,
чтоб на случай след оставить правой

кованым в железо сапогом:
сами да не будете судимы…
Та же часть народа, что тишком
пьет, орденоносят херувимы

главного земного божества.
Прочный мир, ничем его не сдвинуть,
биться редким честным головам
одиночек о крутые спины,
что все шире, выше, как стена
от росточков смысла и прогресса.
Боже… это есть моя страна,
мой язык родной и кромка леса.

Не насилуя дар,
что свалился как чудо,
коль писал – в никуда,
если звал – с ниоткуда.

Не Орфей, не пророк —
созерцатель, не боле,
просто делал, что мог
в относительной воле.

Не сидел, не валил
лес на реках Сибири,
КГБешных громил
не знавал – при квартире,

в тесноте не без книг
и любимого дела
окорачивал крик,
чтоб не так оголтело

поучать. Раскрывал
мир свой взявшимся после,
нот фальшивых не брал,
не старался быть возле
тех, кто выше взлетал
по заслугам, быть может,
не собрал бы и зал
даже крохотный… Все же

сквозь навязчивый шум,
об ином памятуя,
в никуда – но пишу,
с ниоткуда – зову я.

Осень прижалась вплотную почти
к выжатой почве, едва отродившей.
Я еще только в начале пути
с прожитой жизнью, как будто не живший.

Первый звонок подошел – и пора
тоже за парту простым первоклашкой,
кажется, мама, как прежде, с утра
возится с ранцем и белой рубашкой…

Все, как и было, идет по кругам
годом за год по, казалось бы, внятным
кольцам спирали, да время – пурга:
те же пласты – отчего-то обратно,

если дуга не удержит – вразброс
рваными клочьями облачной ваты…
Может быть, просто себя перерос,
в буднях ли сытых уже тесновато,
где вдохновенье – ненужный товар:
уличный клоун кого-то заманит?
Мир в настоящем ни молод, ни стар —
видится завтра в каком-то тумане.

С прошлым же проще: едва отгрести
от разъедающих память реалий,
осень прижмется вплотную почти,
как по груди рассыпая медали.