Лазарь Соколовский - Подмалевки

Забвенье – все, что нам дано:
опять заснуть, надумав сказку.
Забвенье – хитрая отмазка,
где плоть – за хлеб, за кровь – вино.

Как это все?.. Еще вчера,
казалось, затемно сидели.
Чадил костер. Канун недели.
Скорее холм был, чем гора.

Ни любопытных, ни зевак,
и только отблески заката
того высвечивали брата,
затем другого, дальше мрак…

Он что-то говорил, но в нас
слова еще не оседали
той мощью, что осмыслит дали —
корм не в коня в который раз.

Усталым разве важно, чей
глагол явил бы в сновиденье
смещенный свет. Сжимались звенья
Его космических речей.

«Мой срок недолог, на роду
вам писано нести скрижали
завета с миром, пусть вначале
здесь, дома… Но когда уйду,

едва приестся детский гам
соседских толп, погрязших в быте,
в границы чуждые несите
всем: и собратьям, и врагам —

весть, что на нет сойдет война,
когда одной семьей навеки
стать. Как деревья, камни, реки —
все эти божьи письмена

свидетельство: одна земля
и море, где я шел по суху.
Благословим же нищих духом,
кому легко начать с нуля,

нытьем не искушать судеб,
а, встав по солнышку, как птицы,
росой холодною напиться
и ставить дом, и сеять хлеб.
Отмеченным – тем кисть, перо:
воображение – опора
труду, но чтоб без перебора,
ведь безответное добро

так хрупко. Кто и помудрей…
случится: перевесишь меру —
скорее ханжество, чем вера,
не долг – тщеславие скорей.

Парча покровов, злато чаш,
иконы правду кроют пылью…
Сопротивление не насильем —
любовью есть путь крестный ваш.

И как ни манит бытие,
не поддавайтесь сну и лени —
идущий к истине блаженен,
пусть как до неба до нее.

Конечно, время растрясет
и то, что вам пришлось увидеть…»
Он смолк. Мы снова дремлем сидя,
что и вчера. Как это все? —

в который раз повис вопрос:
опять забвенье вместо порки?
А, может, это просто Борхес
апокриф случаем занес,
где праздник братства и любви
всеобщих – пшик!? Распались звенья
Его речей. И вновь забвенье
похоронило звездный вихрь.

Месть ли, прощенье ли… За что?
кому? Так было изначально.
Молитва – лишь намек печальный,
разворошенное не то?

Соблазн заиграться настолько велик —
еще бы, такая приманка! —
и зуд перемен, поддаваясь на крик,
смутил и тебя спозаранку.

Весна захлебнулась ли – птичьих рулад
уже не вмещаешь с рассветом,
а тут еще пробный смурной звездопад
сезонные валит приметы.

Довольно, бездельник, пора подвести
итоги дерзаний несмелых,
где взял, что искусство уже не в чести —
а кто там гремит оголтело

из ближних кустов! Ни концов, ни начал —
залетный поток несмышленый,
как будто хозяин какой распихал
всю тварь по абсурдным вагонам

состава, где валится принцип игры,
что был за творенье расчислен.
Бессмысленный хаос рождает миры —
а что, коль не так он бессмыслен?
Молись ли, бунтуй – а природа свое
возьмет, не нуждаясь в оценке
твоей или чьей-то. Мы ладим раек —
она разрывает плаценту,

хоть даром бери: изобилия рог
откликнулся маем лукаво —
и сыплются гроздья бессмысленных строк,
где буйствуют птицы и травы.

Вали, звездопад! Бесшабашность – удел
не ждущих размеренных сроков,
и взмыленный хаос разбить захотел
унылую праведность рока.

Наверно, и ты б бескорыстно раздал
весь дар… кабы мы были в праве.
Но где-то твоя полыхает звезда,
что тоже зачем-то оставил…

Май на подходе. Радужные нити
уже покрыли вновь каркас древес,
уставших ждать его, зеленым пухом.
До синевы небес голубизна
сгустилась. Лишь живительная лава
на землю полилась, тотчас бутоны
всех мыслимых цветов, прорвавши тьму,
одним порывом развернулись к свету,
возжаждавши с приливом плоти воли,
и трепетно раскрыли естество,
таимое от глаз чужих, покуда
в них не пробьется вновь иная плоть,
чтоб предъявить права на продолженье.

Заманит ли опять круговорот
обманщицы-природы летописца
в мечту или скорей в ее игру,
что оба Главных сверху нам швыряют —
в «начнем сначала»? Как соблазн велик —
вслед за весною!.. Если позабыть
об осени, ей противоположной.
И все же – да. Десятков семь с лихвой
судьба несла по этой карусели
то вскачь, то притормаживая ход,
а то и вообще пытаясь сбросить,
чтобы не слишком многое пытал
узнать, что не положено до срока
наивно заигравшимся слепцам,
решившим, вроде, мудро: стань над схваткой
того, что быть могло бы, с тем, что есть.

Она права, но не принять соблазна
не духа не достанет даже – сил!
Разумная отрава скептицизма
тут не удержит – тщусь еще разок
в хвост поезда взобраться на подножку.
Иначе кто меня, как черта, гнал
вслед за грозой по мокрому хайвэю
в спокойном, я-то думал, «Малибу»,
что, будто конь, на мост, ополоумев,
влетел – и на дыбы! Куда! – на нас
вдруг сверху радуга, как перст, прямая —
Сатурна гневный перпендикуляр,
не мягкой что дугой срастался с телом
на запад отходящих туч, уже,
казалось бы, пролившихся потоком
неровных строк на свежую траву,
что впитывала жадно эту влагу.

Как мысль вошла, мол, кончилось искусство,
наш век свернул в иную ипостась,
где для творца какие-то задворки
в теряющем сознание миру?
С чего я взял, что рушатся основы
не нами обозначенных начал,
а, значит, и концов?.. По косогорам,
как зеркальца, свои взметнули солнца
тромбоны одуванчиков. Орган
воздушных сосен справа выводил
классический порыв токкаты Баха,
оческом грома вторя небесам.
А саксофон – лохматый ельник слева —
оттягивал полоску горизонта
к стыдливо розовевшему закату
за кромкой отплясавших джигу туч.
Все это был один шальной оркестр,
плевавший на различье инструментов,
что критиков повергло бы в экстаз.

Искусство – отражение искусства,
что много выше, глубже, шире и
ворчливому сознанью неподвластно.
Немногим – память о былом, что бьет,
когда изменят ей, возвратным светом.
Очнись, безумец! Пять минут назад
ты тоже мчался, с жадностью глотая
осколки преходящей красоты
разверзшейся стихии, и в салоне
ей в унисон Чайковский душу рвал.
Конец искусства как конец дыханья.
Пусть ты не бог – спеши природе вслед,
пока в блокноте есть листков с десяток,
тобою не замаранных еще
в тоске, чтоб оправдаться до июня.