Лазарь Соколовский - Подмалевки

Мы наслышаны – не наслушаны,
лишь скользнув по глазам чужим,
как уже не рабскими душами
наполняется новый Рим.

Тою гордостью не насытиться:
Капитолий – в одно лицо,
и мечта с Бухенвальда, с Лидице
древним сказочным образцом.

Тучи поверху, люди в трепете,
с гор пришедшие и с равнин:
– Что на эту мечту ответите?
– Мы с тобою! Веди нас, Кинг!
Будто с паствой своей на паперти,
ненасильем вступая в бой,
в кинокадрах на старой скатерти,
слава богу, еще живой…

Не завидую я Америке —
мне отчизны ужасно жаль,
что пристала надолго к берегу,
где такая у власти шваль,

все разведчики да охранники
(что нам – прочего не дано!),
словно праздничного «Титаника»,
утянули страну на дно,

где последней надежды искорки
распадаются на лету,
спит народ, и не пламя – выгорки
да сухая горечь во рту.

Гребнями волн отжимает накат
гальку прибрежную выше, за кромку
вольной стихии. Мне из далека
проще вглядеться в российскую ломку.

Как наркоманов, до судного дня
тянущих руки к проклятому зелью,
как голышей, так отжали меня
черные слухи – какое веселье!?..
Лыбиться б подленько: я-де не там,
вовремя смылся, хлебайте баланду
собственной дури – родимый бедлам
не отпускает… Швыряет шаланду

бешеный ветер, почти в тупике
жаждет команда любой перемены
сущего… Мне что в моем далеке,
в тихом раю добровольного плена?

Все мы изгои, но там или здесь
выскребки памяти не зарастают:
вроде, похожие горы и взвесь
та же морская – да нет, не такая!

Не избежать ни сумы, ни тюрьмы,
волны улягутся раньше ли, позже —
жизнь отжимает ненужное, мы
сами с собой расстаемся, но все же

из далека это как-то ясней,
и ощущаешь на собственной шкуре:
не до злорадства, ты сам средь камней,
разворошенных проснувшейся бурей.

Чем дальше, тем менее мир постижим,
все виснет, все вязнет в инерции ватной
сплошных декораций. Лежим ли, стоим,
куда-то идем, а куда?.. Непонятно.

В театре абсурда не по часовой,
а как бы напротив мотаются стрелки
и вместо героя какой-то изгой
маячит на сцене, фантазией мелкой

модель отчужденности: срез, соскребок
инерции слепорожденного быта.
Спасительной свежести хоть бы глоток
за дверью, что к выходу чуть приоткрыта…

Быть может, вернуться, пока гардероб
сдает, и, одевшись, скорее на воздух?
Остаться, чтоб краешком глаза на гроб
у ямы, и вновь убедиться, что поздно?

Три серых стены, то ли трон, то ли стул
на кухне: свобода ширяет по кухням,
где каждый участник спектакля тянул
в нехитрую мудрость – а что, если рухнет

само по себе? С нескончаемых лет —
застывший хронометр да стол колченогий…
Вам автор подскажет: «Герой как портрет
семейный“. – „А дети?“ – „Взамен носороги,

со-спутники бывшие». – «Что он, больной?» —
«Адепт эпидемии: ищет значенья». —
«Какие-то годы прошли за спиной,
какие-то мысли?..“ – „Размыло теченьем

реки тупиковой: родимся – умрем…
На сцене, как в жизни, никчемно и пусто». —
«Мы бились над этим еще с букварем,
но что достигается вашим искусством?

Путей бы каких…“ – „Место из откидных
свободно, присядьте, пристроившись к ряду
таких же зевак, где один из двоих
навечно проникнулся“. – „Если наградой

отгадка…“ – „Да что-то всегда по пятам
крадется, как тьма, что над нами нависла». —
«Куда же зовете?» – «К абсурду от смысла,
а дальше посмотрим, что выпадет вам».

Здесь занавес, видно, совсем ни к чему —
до жути знакома изнанка созданья,
и свет еще больше уродует тьму.
Движухи ни капли – сползли к ожиданью

герои какого-то чуда: Годо,
Христос, Гаутама ли – все в этом роде,
где символ на символе: мир – городок,
мы самораспяты – никто не приходит!

Напрасны потуги – дыра на дыре
от прежних теорий, над пятнами пятна
с текущей бодяги. Веревку скорей
на сук, как Иуда уже многократно,

предавшие что-то Гого и Диди!
Кругом ни души… Хоть бы кошки, собаки
какая-то ласка… Что жди, что не жди —
лишь Поццо слепой в непроснувшемся Лаки.

Снимаем ботинки, затем одева…
Сухая смоковница будто нарочно
покрылось листвой. Завопить бы истошно —
быть может, найдутся та-ки-е слова…
Встать снова на эти ходули? Взглянуть
в последний разок на пустую дорогу?
«Ты, мальчик, расскажешь о нас хоть немного
тому, кто послал?» Отвечает: «Отнюдь…»

Вот кто-то подходит, послышалось: бо-о-м-с!..
Две тени, с облезлыми курами схожих,
в подвале, естественно: «Тоже мы ждем-с,
всех звали – придут, так уж выдадим тоже».

Им чуть за 90 всего, но порой,
глаза приоткрыв: «Что же, Семирамида,
пора?“ – „Стулья… стулья давай! Ты такой…
ты сможешь…» На сцене уже пирамида —

пошли… Будто вправду: дворянство, король —
весь плебс… Он: «Монархам – особые роли,
позвольте!» Когда поднимается голь,
держись, обыватель! Она: «Только волю,

нам дай!“ Он: „Подруга, что сможешь, тащи!
народищу – рухнут вот-вот половицы!» —
«Ты годы прождал… уж теперь не взыщи». —
«Я думал, такое когда и приснится…

Но вот наконец время нам подошло
черту подвести!“ – „Ты такой… по основам…
смелее, мой мальчик! расправься орлом!» —
«А крылья-то где?.. как подавишься словом…
нет, пусть секретарь уж…» Тот страшно: «А-а-ы-ы…»
Всего-то!.. в гортани как рыбии кости…
Какие герои, такие и гости —
все пусто, лишь стульев кривые ряды.

Ну, здесь-то случится: бульвар, на пути
какой-то зеленый… Из публики: «Выжил!..
По стопке теперь – и трава ни расти!»
Соседи: «Да тише!» Мы, вроде, в Париже.

Какая-то женщина… Скрыл балахон —
возможно, когда-то была сексуальна.
Гремят носороги, как Иерихон.
А, может быть, трубы архангелов свальных.

Тусуются маски. Брюнетка. Блондин.
Поди разбери тут – комедия, драма:
«Вот тоже загвоздка – два ль рога? один?» —
«А кто в чемпионах – „Спартак“ ли, „Динамо“?»