Елена Крюкова - Ледоход

Пророки, архангелы, Иоанн Креститель,
Кто на Крещенье бил в лицо
железным снежком!
За то, что забывала вас, – вы меня простите!
Я нимбы нарисую вам яичным желтком.

Я ночью прокрадусь сюда. Вот киноварь в банке.
Вот бронза сусальная – для ангелов она.
Допрежь маханья кисти я повторю губами
Все ваши золотые, дорогие имена.

Кого я позабыла? – что ж, не обессудьте:
Какое время длинное – такая и родня!..
Вы глянете в меня со стен, любимые?.. —
нет, судьи!
Хоть не судимы будете – вы судите меня.

Святой мой Николай —
родитель мой бесценный…
На кухне спишь,
уткнувши лоб
в сгиб сухой руки.
В моей крови идут твои отчаянные гены:
Краплак – Гольфстримом!
Тихий свет индиговой реки…

Тебя пишу одним мазком. Темно и сыро в храме.
Опасно свечи зажигать – увидят меня.
Но первую свою любовь
пишу в алтарной раме —
На ощупь, бешено, светло, во мраке, без огня.

Святой Григорий Богослов,
ты говорил прекрасно!
В гобой консерваторский дул.
Мне воблу приносил.
Я киноварью плащ тебе малюю – ярко-красный.
И улыбаюсь над собой – ведь плакать нету сил.

Была я дерзкой девушкой. Не верила в Бога.
Святой мой Игорь покупал перцовку и табак.
От наших тел-поленьев
свет стоял в жилье убогом!
А в белой полынье окна – аптека и кабак…

Святой архангел Михаил!
Прости мне, если можешь.
Мой грех был. И на свете нет ребенка от тебя.
Но ребра, твой худой живот
я помню всею кожей.
Сошел с ума ты.
Души врут.
Правдивы лишь тела.

Святой целитель Валентин —
блатняга в куртке грубой,
Познавший суда и решетки ржавой вкус!
В тюрьме немых морщин
твои рисую губы.
Но не боюсь. И не люблю. И даже не стыжусь.

А там, в квадрате золотом,
кто затаился в синем?..
Иркутский рынок, синий снег —
за грозными плечьми…
А улыбка – детская. Святой ты мой Василий.
Благодарю, что в мире
мы встретились – людьми.

Но снова в горы ты ушел.
Байкал огромный вымер.
Я вздрагиваю, слыша в толпе —
прощальный крик!
Псалом утешения мне спел святой Владимир,
Серебряный Владимир, певец, седой старик.

О, как же плакала тогда, к нему я припадала!
О, как молилась, чтоб ему я стала вдруг – жена!..
Но складки жесткие плащей я жестко рисовала.
Но клала грубо краску там,
где злость была нужна.

И на доске во тьме златой
толклись мои фигуры —
Неужто всех их написать мне было по плечу? —
Бродяги, пьяницы, певцы, архангелы, авгуры,
И каждый у груди держал горящую свечу.

Да что же у меня, однако, получилось?
Гляди – икона Всех Святых
на высохшей доске…
Гляди – Любови все мои,
как Солнце, залучились!
Я с ними – разлучилась.
Лишь кисть – в кулаке.

Лишь эта щетка жесткая, коей храм целую,
Закрашивая камень у жизни ни краю!

…Икону Всех Святых
повешу одесную.
Ошую – близко сердца —
только мать мою.

…Когда из мрака, из сумасшествия,
Из первого и второго Пришествия,
Из раздвинутых ветром сфер,
Из борьбы неверий и вер,
Из компьютерных игр запутанных,
Из сокровищ, в чулки закутанных,
Из ветров, что солью буранною
Жестко сыплют в грудь деревянную —

Вдруг – Лик —
остановись. Замри.
Он не в апсиде. Он не в нише.
Он просто – у тебя внутри.
Он ясно виден. Также – слышен.

Он золотой и бледный. Так
Традиционно малевали
Иконописцы – за пятак
Собрата-пьяницу в подвале.

Власы стекают по щекам.
Он узнаваем несомненно,
Натурщик, проданный векам
За трешку
матерью-Вселенной.

Прокуренная желтизна
Тяжелых скул, слезами, жиром
Залитых. Жизнь Его – одна
Пред перенаселенным миром.

Он просто нищий человек.
Кто шьет Ему прозванье Спаса?
Вон – из пивнушки – в мокрый снег,
Без вопля, возгласа и гласа.

И, бормоча, что мочи нет,
И, бессловесней всякой твари,
Он месит ботами проспект,
Участвуя в планетной сваре.

Его потертое лицо
Мерцает, не находит места…
И вдруг над лысиной кольцо
Зажжется в темноте подъезда.

Сусальный, рыжий ореол,
Жарптичий, наподобье диска!

…А хор вопит, что Ты ушел,
Но жил меж нами.
Слишком близко.

Синие сферы горят изнутри.
Два безумных старика летят.
Пот со лба рукой оботри.
Да, эти стрелы в тебя свистят,
Да, ты уже за бортом! А фал,
Этот толстый и наглый трос,
Как паутина, порвался, упал,
Чтоб ты один в Космосе рос…
За стариками летит жена.
Космы – кометой пространство бьют.
Она в диком Космосе тоже одна.
Она боится, что ее убьют.
За женою девчонка летит.
Она – сирота. Ребра торчат
Ксилофонно. Она никогда не простит
Сытым деткам, что «Мама!» – кричат.
Синие сферы крутят их всех,
Но и тебя тоже! Но и тебя!
Как ни кутайся в теплый мех —
Космос хлынет, губя и любя.
И полетишь, пылая, крича,
Вместе со всеми в синюю тьму,
Убегая по ветру, предалтарная свеча,
Которую – не загасить никому!
А два безумных седых старика
К тебе подлетят и под мышки возьмут.
Ты увидишь синие звезды и черные облака.
Да, это и есть твой Страшный Суд.
Золотой, чернокнижный, кровавый и земляной,
Грохочущий чисто, как водопад,
Над грязным миром, над потной войной,
Над Временем, что идет только назад.
Над Временем, что идет только вперед!
Даже если назад – все равно вперед!
И ты своею смертью докажешь, что
Никто все равно
Никогда не умрет.

Баю-баю-баю-бай
Это наш домашний Рай
Вот божница, вот газета
Там все молятся – про это
Закопченная плита —
там стоит картошка – та
что за зиму надоела
что за сыном мать доела
Вот мальчишка при свечах
с гениальностью в очах
Вот перо и лист бумаги
парни русские бедняги
Вера гений время быт
мальчик мой и ты – убит
Баю-бай баю-бай
кухня голод вечный чай
Напиши мой мальчик что ли
текст молитвы
а доколе
ты не сможешь —
баю-бай
поскорее засыпай

…Смертью смерть ты попрал.
Только это тебя и спасает.
Не питье, не жратва, —
только тот металлический стол,
Где под скальпелем мысли
так сердце твое воскресает,
Что уж лучше бы ты, изругавшись,
под землю ушел.