Андрей Петров - Апостол

я был смущён и озадачен
такой святою простотой;
и в думах тягостных и мрачных
пришёл с молитвой на покой,
но не застал в церковных сводах
спасителя заблудших душ,
в унынье сел к иконной лавке,
перекрестился и уснул.

Разбужен был седой старушкой,
что в услужении жила
при храме в маленькой избе.
она вела торговлю в лавке
и посочувствовала мне.
присела рядом на колоду,
вздохнула, словно бы простясь,
и… не сказала мне ни слова,
шепча молитвы и крестясь
на купол голубого свода.

в святом молчанье слов не нужно.
сочувствие без лишних фраз
бывает столь необходимо
в тот месяц, день и судный час,
когда сомненье точит душу
и тем испытывает нас.

я благодарен был за это
и приходил к её избе
в её старушечее лето
в лучистый полдень и в заре;
я приходил к ней не учиться,
я приходил к ней не искать,
не знать, не думать, не молиться;
я приходил к ней – помолчать.

Она была дитя столицы,
студентка голубых кровей,
некоронованная жрица
наук, искусства, и Орфей
ласкал ей слух своей кифарой:
богам угоден был полёт
высокородной и державной
царевны, вышедшей в народ.

служенье людям – крестный путь —
был выбран ей в угоду жизни.
покинув общество и свет —
тщеславной гордости обитель —
и дав безбрачия обет,
смирила плоть и дерзкий разум,
в монаший узел завязав
гордыню, страсть и боль утрат.

И вот, однажды, в час заката,
в похмелье зноя и жары,
язык мой понесло куда-то —
он без костей, я с ней на «ты»;
спросил про жизнь и про здоровье,
спросил о праведных делах
и, словно плаху к изголовью,
задал вопрос: зачем же страх?
зачем так много смертных казней?
зачем жестокости кнуты?
подобно дьявольским объятиям —
что могут порождать они?
и почему в святых скрижалях
убийство – первый смертный грех —
стал главной мерой воздаяния?
видать законы не для всех?

она молчала в своей грусти,
ответив тем на мой вопрос.
я был смущён своим распутьем —
наивным порожденьем грёз,
и вдруг, молчанью вопреки,
как нежный голос шепчет «спать»,
услышал странный я совет:
– Ты прекращай Завет читать.
но не последовал совету
немногословной старины.
и ветхость книг я изучал,
чтоб видеть суть и изнутри
познать все тайны и законы
церковной власти; мой удел —
стать дланью вышнего прогресса!
– я выбрал путь. я так хотел.

Шли годы прежней чередой,
меняя лица, песни, флаги.
обрёл я разума покой,
но не нашёл покой во взгляде
на суть природы человека,
его пороков и страстей,
любовных тайн во власти рока
и страха смерти; всё сильней
хотел я править не народом,
не загнивающей страной,
а чистым полем без намёка
на быт и суету плебеев —
хотел я власти над душой.

и я отрёкся от соблазнов.
мирскую я презрел тщету.
в посту и строгом воздержании
гордыню пестовал свою.
взирал на мир греха и тьмы
с высот провидцев и пророков.
в неравном с разумом бою
я в сердце породил жестокость:
в душе своей судил других
за недостаток дел благих,
судил воров, судил детей,
распутных вдов и матерей,
обжор и пьяниц, лень и праздность,
простых, безхитростных людей;
тем желчь в себе я собирал,
и под покровом правдолюбца
я стал безропотным рабом
честолюбивого безумства.

поборник правды и законов
стал выше храмов и толпы.
своей гордынею ведомый,
я власти захотел, увы.
я падал долго; в своей лжи
себе не смел я признаваться,
писал объёмные талмуды,
учил других, как надо жить,
в свою безгрешность свято верил,
жил праведно, не лицемерил,
и вот, однажды, за труды —
попал в объятья Сатаны.

Стрела Амура, плоть вспоров,
мне сердце разорвала в клочья,
а с ним покой моих годов,
пронзила разум, слепит очи,
и я на всё теперь готов.
немая страсть мне гложет душу;
в изнеможении скорблю
по тишине вчерашних мыслей,
как древний фараон иссушен
и в адском пламени горю.
что делать с этим? – я не знаю.
шальные мысли шепчут мне:
возьми её или убей!
и, вопреки любовной неге,
топлю я страсть свою в вине
и забытьи восточной лени —
кальянном дыме при луне.

Но всё имеет свой черёд.
и кровь кипящею пучиной
затмила разума слова,
толкает в согбенную спину,
зовёт вперёд, к лихим свершениям,
не сомневаться, не жалеть,
забыть про годы в заточении,
воскреснуть в ней и умереть!

и я пошёл к её порогу.
все тайны сердца ей открыл.
презрел и догмы, и тревогу,
забыл себя, но не просил —
надежды, жалости, любви…
хотел я только понимания
и слов из трепетной груди,
звенящих солнечным шептанием
и вздохом ветра в тишине:
приди, приди, приди ко мне!

но будних дней тяжёлый крест
мне сердце тенью осенил.
услышал я, как гром с небес,
как голос брошенных могил, —
её жестокий мёртвый смех;
в мои глаза она вонзала
надменной юности шипы,
любуясь в преданных зерцалах
своей красой и властью грёз.
– я был убит. она – меж звёзд.

не помню больше ничего.
очнулся ночью на коленях
при свете призрачной луны
и звёзд, вещающих о тлене
моих надежд, моих желаний;
я опустил свои глаза,
увидел страсти воздаяние
и чёрной ярости плоды,
творящей страшные дела:

она лежала предо мной —
во всей красе, без гордых мыслей;
мой грустный сон в чужом краю,
последний луч никчёмной жизни.

И пелена земной тоски
укрыла небо от меня.
нет больше света и любви;
в тени померкнувшего дня
они исчезли в глубине
моей души, увядшей вмиг;
дорогой мрака я пошёл,
и дьявол храмы мне воздвиг,
чтоб я вещал о силе зла
и вожделение дарил,
всю силу адского огня
познал и плоть его вкусил,
запил отчаянья вином
свою заблудшую судьбу,
чтоб потерял семью и дом,
в хмельном разврате утонул.

вся человеческая грязь
прильнула к стонущей груди;
её кормил, как мать – дитя,
и гнойным семенем поил,
рукой костлявой закрывал
детей небесные глаза,
чтоб не дарили матерям
спасенье солнечного дня.

да, это я, и мой удел —
молить прощенья у Тебя
за то, что многого хотел
и отдал Царство за коня,
его алмазную сбрую,
дорогу вечного огня,
что греет разум и гордыню —
прислужницу небытия.

Я был в лесу в тот хмурый день,
когда готов был к покаянию
и вопрошал себя и мир:
зачем есть зло? в чём суть деяний
жестоких, пагубных и страшных
в своём ужасном естестве,
живущем в сердце и звучащем
при каждом выборе во мне?