Андрей Петров - Апостол

снег закончился этой зимой,
мы шипами сдираем дороги
слой за слоем, дробя под собой
до земли, измождённой в неволе.
страшен мир в человечьих бегах,
пена горлом идёт – это норма;
стало время синонимом страха в глазах
и смирившихся и – непокорных.

Патриарх:
– Ну, здравствуй, Богом Просветленный!
Ты вспомнил, наконец, меня —
раба Его, и дух смиренный
я испускаю для Тебя!

в своём покорном преклонении,
сметая сор у Твоих ног,
позволь узнать: благословение
или проклятие мой рок?

что ждёт меня в Твоём приходе?
что заслужил Твой верный раб,
в экуменических окопах
стяжавший множество наград
за возвращение к истокам
заблудших душ еретиков
и давший гордым гугенотам
всеотпущение грехов?

став пастырем Твоих народов,
став Патриархом русских льдов,
в главе Священного Синода
архиерейских верных псов
я научил безстрашно лаять
на восходящую луну;
но как в России можно править? —
я вой услышал и хулу
в своём ближайшем окружении;
среди кураевских невежд
обычным стало развлечением
разоблачение одежд
и тайн церковных евхаристий,
где хлеб и красное вино
в домах публичных безразличий
цинично плавили в руно!

готов на исповедь Тебе
предстать в убогом обнажении!
Ты знаешь всё, но не взыщи —
в своём ничтожном разумении
я попытаюсь оправдаться
в поступках, мыслях и делах
богопослушнага скитальца
в земных чертогах и дворцах:

Я жил тогда в своём имении
на склоне храмовой горы,
и было смутно это время,
то были тяжкие труды!
мы восстанавливали Церковь
из запустения годов
советской власти и народа,
не сознающего грехов.

мы выживали как могли!
имея мало преференций,
везли безпошлинно в страну
коньяк, вино и дым индейцев,
и воскурением зловонным
латали маковки церквов,
сусальным блеском золотили
во имя звёздных небесов.

но получается в Росее
не так как хочется всегда:
мы помощь в небесах просили,
но отозвались нам беса.
и стал народ неуправляем,
и отрок стал неукротим;
пришлось ограду к дому ставить
три метра вверх и плюс аршин.

но охраняла не ограда
мой сад, жилище и меня.
за ней стояла колокольня
в руинах храма, и с крыльца
мог всякий заглянуть в обитель,
удостоверившись при том,
что скромность, святость и ревнитель
не покидают этот дом!

Лихое время беззаконья…
в те, девяностые года
в стране случился приступ воли,
и пена хлынула из рта
людской беснующейся массой,
готовой каждым пузырем,
как беспросветно-чёрной рясой,
накрыть поболее, при том —
не потерять ни сантиметра,
не обронить ни сухаря,
и под малиновым жакетом
на цепь златую взять себя.

жестокосердные менялы
и безхребетные плуты,
подобострастные шакалы
и кровожадные волки́
в блатные очереди встали,
а с ними верные рабы
в ворота храмов заползали,
как сатанинские хвосты.

они вливали в лоно Церкви
свой яд, который преполнял
их заШнурованные се́рдца,
все в иглах и в рубцах от ран.
взывая матерною бранью
с амвонов Ленинградских сцен,
их умирающее племя
хрипело гимны перемен.

на деньги зверски убиенных,
под плач сирот и матерей
они взносили к своим звёздам
кресты немоленных церквей,
пытаясь выкупить прощение
у возродившихся вельмож,
дающих грехоотпущение
скрывающим в одеждах нож.

Я позволял, к чему брезгливость?
к чему надменность постных лиц,
когда из рога изобилия
струится благодать столиц?
и юность новых семинарий,
не отрастив своих бород,
крестя заёмными крестами,
благословляла свой приход.

я грешен, каюсь в этом!
но как я мог спокойно жить,
когда без банковских билетов
никто не возжелал служить
в руинах обветшавших храмов,
у алтарей пустых церквей,
когда в карманах прихожанок
ютились крохи сухарей?
то было время перемен —
лихие, смутные года…
я искупил слезой младенца
спасенье Мира для Тебя!

Апостол:
Что ж, хорошо, отец народа,
меня ты, может, убедил
в своей божественной природе,
но недостаточности сил.
а почему молчит защита
в лице приходов и людей,
которые от глаза скрыты
вратами царских алтарей?

пройдусь я по твоим владениям,
но без посредничества слуг,
без их святого вразумления
детей, безумных и старух.
послушаю, о чём в народе
по твою душу говорят,
что ставится тебе в заслуги,
за что в неведенье винят.

начну, пожалуй, я с обновок,
где новомученики спят
в своих химических альковах
и полиграфией блестят;
где через пластиковый короб
не проникает воздух внутрь,
а службу отпевают хо́ры,
чьи голоса безбожно врут.

немоленное вижу место.
торговля расцветает здесь.
какие-то сухие чресла
залиты воском, что за смесь
языческих земных поклонов
иконам рук еретиков
и электрических амвонов
с акустикой для силы слов?

храм азиатскими руками
отстроен в несколько годов.
с приходом ночи здесь молили
несуществующих богов;
он осквернён ещё в проекте,
он разворован из сумы,
которую даёт в проценты
великий вождь всея страны.

ужели не нашлось для храма
свободных православных рук?
или по свойственной привычке
налоговых бежите мук?
и отмываете на стройках
свой чёрный, всемогущий нал,
который тратится без толка
в офшорных зонах «тёплых» стран?

пластами сходит штукатурка,
крошится, как песок, кирпич,
и даже мраморных ступеней
коснулся власти паралич.
я вижу в этом разумение,
я вижу умысел того,
кто в вечном зрит восстановлении
обогащение своё.

Скажи мне, сын благословенный,
у паперти сидящий здесь,
своим ничтожеством смиренный,
в лохмотьях видящий венец
своей терзающейся жизни,
принявшей свой земной урок:
как видишь ты сию обитель?
впиши и ты немного строк.
Нищий:
– Сказать, что думаю? – извольте,
не удивлю я вас ничем,
могу я вам поведать слухи,
которые известны всем.
о том, что говорят в приходах
по всей измученной Руси,
винящей в множестве невзгод
лишь патриаршие труды.

у наших пастырей я видел
их драгоценные часы.
не знаю, может быть, и лучше
они в ходу, но ты скажи:
зачем показывать прилюдно
пускай – подарок, но ценой
в десяток лет работы нудной
при храме праведным слугой?