Михаил Гарцев - Мои 100 избранных опусов

Зажглись на солнце купола церквушки местной,
лазурь и золото бал правят повсеместно.
Легка дорога к храму и светла.
Святой источник Преподобной Анны
в меня вольёт бальзам небесной манны,
и продолжается игра добра и зла.

Ты подошла к окошку
с улыбкою виноватой
и протянула ладошки
к желтой косе заката.
Время сужает рамки,
я раздвигаю границы.
Долго еще подранки
будут ночами сниться.

Все – что ушло в бессмертье,
вспыхнуло и пропало
ночью, Вы мне поверьте,
светится в полнакала.

Выщерблено на камне,
где-то там затесалось,
иль протоплазмой в магме
будит слепую ярость

вновь прорываясь к жизни
каждой угасшей клеткой…
Вдруг тормозами взвизгнет
у роковой отметки.

Храм у подножия Парнаса —
епархия дельфийских пифий.
Храм сына Зевса – Аполлона.

Доисторические расы
историю творили, мифы,
и жили по своим законам.

По Ницше, буйный бог Дионис
в кругу сатиров и вакханок;
где фаллос – символ плодородья;

со смыслами не церемонясь,
инстинктам расширяя рамки,
бал правящий в своих угодьях,

стал антитезой Аполлона,
чей культ непререкаем в Дельфах
средь родовых аристократов.

Огонь сбегал с парнасских склонов
психоделического шлейфа
дионисийского разврата.

В Палладе просыпалась жалость.
Акропль хранил свет Парфенона,
отображённый свет, небесный.

Богиня мудро улыбалась,
и, гладя девственное лоно,
вновь снаряжала в путь Гермеса.

Народ, приученный к тому,
чтоб целовать тирану руку.
Порядок – высшая наука —
дан осторожному уму.
Квасной патриотизм порукой —
и обойдем суму, тюрьму.
Штандарт державный нежным звуком
внушает: «Верь мне одному!»

Но там, где правит раболепство,
где каждый орган – орган слуха,
вдруг видят с горней высоты:

взрыв назревает по соседству,
и человеческого духа
примеры редкой красоты.

1
Ты сытый и обутый.
Куда тебя влечет?
Ты алчешь мякоть фрукта,
сорвав запретный плод.
Кто там кричит: «О нравы!»
При чем твой смирный нрав,
ты верный сын державы,
и ты, конечно, прав.

2
Порталы пантеона
то бросят в жар, то в холод.
На знамени Маммона,
а раньше – серп и молот.
Сквозь рыночные жерла
к нам подползает голод.
Какие еще жертвы
ждет кровожадный МОлох?

3
…И губы обметало
у страждущих ответ
расплавленным металлом
взорвавшихся планет.
И я ответ взыскую,
насквозь изрешечен,
вертя турель вслепую
распавшихся времен.
Но солнце вмиг пробило
студенистую рань.
Горящею просвирой
мне обожгло гортань.
Ну, с мертвой точки сдвинься
в слепом круженье дня.
В священном триединстве
он смотрит на меня.
Я верю, очень скоро —
отныне навсегда —
на трепетных просторах
взойдет Его звезда.
Взойдет Его соцветье
на солнечной меже
в конце тысячелетья —
последнем рубеже.

В преддверье нового потопа
кто, человек, скажи, ты есть.
И что влечет так на Голгофу
тебя: тщеславие иль месть,
порывы чести и добра…

…Провозгласила отчужденье,
став первой вехой Восхожденья,
измены острая игра.
Идет жестокая работа,
где правит бал сизифов труд,
но поцелуй Искариота
разрыв земных семейных пут.

…и Он лицо твое омыл
под завывание синкопы…
…и путь открылся на Голгофу
расКРЕпоЩЕНИЕМ
высших сил.

Реальное непостижимо,
но сон, фантазии, игра,
порой, нам представляют зримо —
во что мы верили вчера;
а то, во что сегодня верим,
вдруг нам предстанет в неглиже,
и тайные раздвинув двери,
вплотную подойдёт к душе.
Архетипическое рядом:
неясных смыслов слышим речь —
из шифров, символов тирады —
мы их должны понять, сберечь.
Мы их должны очеловечить,
наполнив вечное собой,
идя на зов неясной речи
той первобытною тропой,
которой пращуры ходили.
Инстинкты надо подкормить…
Проносятся автомобили…
…взыграла кровь, прибавив прыть.
С сигарой сидя в грандотеле,
роскошно прожигая жизнь,
мы вдруг услышим птичьи трели,
увидим солнце, неба синь.
И мы поймём: вся наша драма
в том, что роднее нет земли —
где нас вынашивала мама,
где нас любили, берегли.
За отчий край свой, за отчизну,
как в омут с берега нырнув,
солдат готов расстаться с жизнью,
мгновенно, глазом не моргнув.
Мы все – солдаты, неконфликтны,
реликты чтим своих торжеств…
И это главные инстинкты
всех человеческих существ.

Да, мы рыбы красно-золотые,
и не ребрышки – соленой масти кость.
Прогрохочет конница Батыя,
окающая дымится плоть.

Отчего же в водном окоеме
так разбросан наш с тобою путь?
И при встрече на крутом изломе:
«Уходи! Постой, еще побудь!»

Роман конца сезона,
под занавес роман!
На гаснущих газонах
последний ураган.
На гаснущих газонах,
на стынущем песке,
на сумеречных кронах
в предутренней тоске.

Поле все золотое…
Все назойливей зной.
Я спасаюсь от зноя
средь прохлады лесной.
Но я в мире изменчивом
вечный пленник полей.
Мягким локоном женщины
льется солнца елей.

Дом вздрогнул, рухнул и затих.
Я с детства жил в тебе, дружище.
Стоим мы с дочкой средь пустых
глазниц родного пепелища.

А небо шлет дары свои,
справляя бесконечно тризны
и на развалинах семьи,
и на развалинах отчизны.

Играя в вихре ярких красок,
звук обнажает темперамент.
Она собой напоминает
в стремительном полёте барса.

В движеньях резких ток играет,
нас погружая в царство транса.
Огня пылающий орнамент
вокруг неё бушует властно.

Очнулись.
Новое виденье.
К нам нежности поток струится
щемящим, мягким, страстным звуком.

В сто раз дороже упоенье.
И сердце бьётся, словно птица,
взмывая к новым сладким мукам.