Леонид Нестеров - Месяц Безумного Волка

Не спи, не спи, художник, не предавайся сну,
как железнодорожник, что воет на луну.

***

Кузнечик стрекотал, и спелая малина
роняла в чащу красную слезу,
и купина еще была неопалима,
но бури глаз смотрел на суету внизу.

Внизу был я, подстриженный под ежик,
из пустоты нас кто-то изваял —
там были многие, и ты был тоже,
вас не уменьшится, когда исчезну я,

когда, проливши пиво по усам,
на интернете чуточку потренькав,
пройду я по Земле и Небесам,
где – в зеркале, а где – на четвереньках.
Оставлю вам два, может, три стиха —
про равенство бессмыслицы и смысла,
про зверя, говорящего «Ха-ха!»,
про шапку, что на дереве повисла.

Оставлю вам картину на стене —
игру теней и разноцветных пятен
с названием «Три женщины в огне»,
которую хотел купить Шемякин.
***

Обернувшись цыганом с медведем,
при когтях и седой бороде,
мы с тобой на телеге поедем
по земле, небесам и воде.

Мы с тобой – ты и я! – на скрипучей,
спотыкаясь – удел наш таков —
между радугой, Богом и тучей,
и приедем в Страну Дураков.

Замяучим, залаем собакой,
Дураков собирая в толпу,
завлекая их красной рубахой
и звериной морщиной на лбу.

И зачтется нам в плюс – тунеядцам —
рукотворная та благодать:
над тобой будут бабы смеяться,
надо мной мужики хохотать.

И споем мы с тобою, и спляшем
краковяк для усталых сердец,
и покажем и нашим и вашим,
как легка эта жизнь под конец.
***

В этом городе не было огнегривого льва,
и вола, что исполнен очей, я не встретил.
И высокие звезды виднелись едва
сквозь вечернюю дымку, их свет был несветел.

А прохожие были мелки и пусты,
словно полые куклы, гонимые ветром,
но щемило внутри от чужой красоты
необычного города, слышался в этом

там и здесь одинокий блуждающий звук
в обиходе привычного духа и тела —
это чья-то душа, выпадая из рук,
на асфальте, а может, граните звенела.

Много раз в ночь мою этот сон приплывал,
словно Пьяный Корабль в неземном переводе,
каждый раз я наутро с кровати вставал
с головою больной и слезами на морде.
***

Амфибрахия длинное тело
под колодой угрюмо лежит —
на осеннее мокрое дело
вышел Дождь-Мутный-Глаз-Вечный-Жид.

Спотыкаясь о наши могилы,
никогда не сбиваясь с ноги,
он идет – долгополый, унылый,
вездесущи его сапоги.

Он уйдет в никуда из природы,
по дороге роняя слезу,
и мы выползем из-под колоды,
чтоб на ужин словить стрекозу.
***

Воздавая должное Сократу,
чашу подносящему ко рту,
доверяю Юнгу, как солдату,
попадающему в муху на лету.

В тех краях, куда все полетим мы,
растеряв значительность свою,
бессознательный нас ждет, но коллективный
Бог, которого увидел Юнг.

В анекдоте, песне или байке
ты всегда среди живых живой —
архетип в засаленной фуфайке,
с общим сердцем, общей головой.

Все впервые сыграно и спето
до тебя, в предвечии времен,
и – какого ни возьми поэта,
не придуман он, а повторен.

Превратится уголь раскаленный
в головешку на исходе дня,
и в простор, не нами сотворенный,
я шагну, свободный от огня.
***

Облик Ярилы бледнеет в блинах —
ест его тело еврей и вайнах,
сикх, и особенно странен
в этой толпе христианин.

Я никогда никого не молю,
просто Ярилу с икрою люблю,
а ежели пусто в кармане —
с маслом, а лучше – в сметане.

После какого-то праздника, с болью в боках,
домой воротиться не мог я никак —
брел я по пыльной дороге
в рубище, мраке, изжоге.

И напоследок под утренний гул
Юнг с укоризной мне в ухо шепнул:
«Ты коллективного Бога
употребил слишком много».
***

Поле что-то хотело сказать,
проявить себя в солнечном блеске,
но пришлось ему лапы связать,
и очнулась душа в перелеске.
В пере-топтанном, пере-житом,
пере-думанном, пере-солённом,
где я воду носил решетом,
и лечился углем раскаленным,
и бродил – сам себе Бармалей —
одиночка среди одиночек,
а русалка с высоких ветвей
мне пропела про синий платочек.
…Этот сладкий медлительный яд —
близкий морок доступного рая,
где деревья на месте стоят,
не рождаясь и не умирая…
***

В чистом поле на дереве шапка висит,
собирая дождинки и ветер,
я сто раз проходил там от сих и до сих,