Леонид Нестеров - Месяц Безумного Волка

Мной плакалось про музыку глуши
нечеловеческой, куда мы все заходим
попеременно в поисках души
и ничего в потемках не находим.

Мной плакалось, как праведник спесив —
лишь к Богу тянет бледные ладони,
а грешник выбивается из сил
спасать рубаху – ведь рубаха тонет!

Мной плакалось, как будто к ноябрю
пусты леса, лишь скудный дождик льется.
Пришел апрель, и я вам говорю:
вчера мной плакалось. Сегодня мной смеется.
***

Тебе – веселому и голому —
пришла повестка на правеж,
не позабудь приставить голову,
когда на улицу пойдешь.

Не позабудь собраться с мыслями,
чтоб было все как у людей,
но вазу с яблоками кислыми
с той самой яблони разбей.

Пускай Добро и Зло закатятся
в далекий угол под кровать,
чтоб любопытной каракатице
пришлось их раком собирать.

А дверь тихонько отворяется…
Пора идти и старику,
который на полу валяется,
сказать последнее «ку-ку!».

Вступление

Тебе посвящаются, жизнь,
сто строчек последней недели,
уж все мы глаза проглядели,
когда ты ударишь? – скажи!

Ни выпить нам, ни закурить —
мордастым твоим запевалам,
должны мы – ни много ни мало —
хоть в слове тебя повторить.

И черные камни – у ног,
и синее небо – в Начале,
и красная дрожь иван-чая —
как будто последний звонок.

Сейчас небеса разведут
и выпустят нас на арену —
нам лучше ослепнуть, наверно,
на эти пятнадцать минут.
1

Переложу себя на Голоса:
на реквием, а лучше на мазурку —
так опускают камешки в мензурку,
чтоб вычислить удельные веса.

О чем поешь, мой хриплый, пропитой?
О чем молчишь, мой ангельский, приятный?
Какие солнца и какие пятна
сокрыты за мелодией простой?

Во времени, как посреди травы,
в том Голоса по-своему правы,
что требуют вниманья и участья.

Все некогда прислушаться к себе —
своей эпохе и своей судьбе,
чтоб целое звучало тише части.
2

Чтоб целое звучало тише части,
пусть пламенем от головы до ног
пройдет по мне причастности поток —
вмешательство непрошеного счастья.

Замолкни, Голос счастья и ума,
чтоб не сказало будущее хмуро,
что за моей повадкой трубадура
скрывается расчетливость сама!

Оставь мне пропасть, чуждую другим,
сгустившееся время, серный дым,
рогов и крыльев редкие напасти,

кокетливый, ехидный Голосок,
крючок и рыбку, сито и песок,
шквал памяти – моей сильнее власти!
3

Шквал памяти моей сильнее власти,
корабль Благоразумия, прости —
достаточно сидели взаперти
оптовые и розничные страсти!

Крещендо, Голос – главная улика,
которую инспектор приберег:
как на две плахи – вдоль и поперек —
меня – вот так! – хватает на два крика.

Да! Виноват! Не умолчу, не скрою —
как потерявший ветер я не стою
расходов на такие паруса!

В защиту под сурдинку, анонимно,
на перекрестке шлягера и гимна
пусть жизнь себя споет за полчаса.
4

Пусть жизнь себя споет за полчаса —
пройдет передо мной зерно, помада,
гостиница, фабричная громада…
А может быть, июльская роса?

Перемелю, осилю эту кость
сомнительных вопросов и ответов,
ведь жизнь – в собачьем виденье предметов —
есть верность, выполнение и злость.

Я, понедельник начиная с драки, —
в житейском толковании собаки —
несу свой крест у Бога на виду.

Наверное, приятней в светлой лени
парить над суетою поколений,
сформировав за пазухой звезду.
5

Сформировав за пазухой звезду,
как пенсию – печатью и распиской:
«Сим подтверждается, что небо близко», —
я в дом суровый песенку введу.

А ну-ка потеснитесь, Голоса,
вам – барственным, почти что порционным,
вам – телефонным, полупокоренным,
отставки выпадает полоса.

Садитесь ближе, беглое дитя,
вернувшееся столько лет спустя,
и мебелишку не судите строго…

А в этот миг, особенно нужна —
как менестрелю долга и рожна, —
мне повторится дальняя дорога.
6

Мне повторится дальняя дорога
от праотцев до некоего дня,
пока сдирала песенка с меня
три шкуры подоходного налога.

Я временем платил и удивленьем —
бесценная валюта юных лет,
в итоге чтобы мне – физкультпривет! —
махнула правда хвостиком оленьим.

Но вскоре ветер зрелости моей
прошелся, словно древний суховей,
как засуху, вручил мне резкость слога

и, песенку оставив на земле,
меня вознес, как будто бы в седле,
пониже червяка, повыше Бога.
7

Пониже червяка, повыше Бога —
простецкий человеческий удел,
которым в совершенстве я владел
и думаю владеть еще немного —

настолько, чтоб сказать тебе, эпоха:
спасибо, что под солнцем и луной
есть расстоянье в песенку длиной
меж временами выдоха и вдоха!

Лишь песенка да скверная погода
останутся как продолженье рода
в нечаянно случившемся году,

когда в той высоте, где – против правил —
архангел сник и дьявол след оставил,
я с маршевою выкладкой пройду.
8

Я с маршевою выкладкой пройду —
задиристый кузнечик голосистый,
исчезнувший под скаткою ворсистой,
доверившийся Страшному Суду.

Но вещий сон мне снится иногда —
как Страшный Суд на одуванчик дунул
за то, что ничего тот не придумал
в свою защиту, кроме «да» и «да».

И я, лишенный как бы оперенья,
прозрачен стану до самозабвенья,
среди имущих душу сир и наг…

Я просыпаюсь, Голосам подвержен,
и понимаю – в сущности отвержен —
все будет так. Но будет все не так.
9

Все будет так. Но будет все не так.
Пол отскребут и вымоют посуду,
когда вне расписания отбуду
я в те пространства, где приспущен флаг.

Какой бы горн ни требовал меня,
какая бы заварка ни кипела,
не предложу я ни души, ни тела,
воистину спокойствие храня.

И так пойдет привычно служба эта,
как солнце отоваривает лето,
как дрозд поет и расцветает мак…

Но час придет, и Голос за стеною
напомнит все, не сделанное мною,
как молнию подчеркивает мрак.
10