Юрий Лифшиц - Не потускнели витражи. Избранные стихи, циклы стихов, поэмы

Прости за вечный ералаш,
за осень без конца и края,
за не ахти какой шалаш,
за то, что в нем не вышло рая.

За то, что не ушел, прости,
за то, что помешал уйти.

Была ты лучезарна, как весна,
и, как весна, прекрасна и свежа,
мне одному навек принадлежа,
была прохладна, но не холодна.

И летом ты была едва тепла,
сверкала, как неяркая заря,
а я пылал, тебя боготворя,
и охладить меня ты не могла.

Но осень становилась все свежей,
и губы стали стынуть на ветру,
а ты была нежаркой поутру,
не становясь под вечер горячей.

И вот пришла студеная зима,
и, сидя перед стылым очагом,
я согреваюсь собственным теплом,
чтоб не сойти от холода с ума.

Вдвоем мы были одним,
в обоих было одно,
теперь одной и другим
с тобой нам стать суждено.

В том месте, где мы вдвоем,
уже закрылся сезам,
и поделил окоем
все наше напополам.

Не здесь ты и не сейчас,
хотя мы наедине.
Прощания нет для нас
и нет прощения мне.

Сама ты теперь, я – сам,
теперь – вразлад и вразлет,
а если больно глазам,
то это скоро пройдет.

Нет, не повесился Иуда,
живет на пенсии покуда,

тоскует, правда, по работе
в мечтах о нераспятой плоти.

С евангелических времен
стал профессионалом он,

а без работы заскучал
Иуда-профессионал.

Поскольку жить невмоготу,
Иуда молится Христу:

«Помилуй грешника, Создатель,
я по призванию предатель.

Прости, но я готов опять
Тебя, Распятого, распять.

Ты знаешь, мы, Искариоты,
ни дня не можем без работы».

Вдруг показалось, что уста
зашевелились у Христа:

«Ах, бедный Мой Искариот,
вновь за тобой пойдет народ,

твой труд останется в цене,
и снова ты послужишь Мне».

Мы живем в государстве, которого нет
в галерее времен, в лабиринте планет.
Мы – раскольники славы и чести чужой —
со своею судьбою идем вразнобой.

Мы живем в государстве, которого прах
амальгамой лежит на слепых зеркалах.
Отражения растворены в пустоте.
Мы свои и ничьи; мы и те, и не те.

Мы живем в государстве, которого след
затерялся в мечте под названием «Нет».
Мы – слепая звезда, мы – глухая река;
не осталось от нас ни луча, ни глотка.

Очарованный плес, опрокинутый лес,
золотой окоем вплоть до самых небес.
И ребенок стоит над морскою водой:
ни щербинки в душе, ни гроша за душой…

голоса наши глуше глуше
наши глотки все суше суше
глухота наша движет души
не поем мы в душе и в душе
ни на озере ни на суше
ни в пивбаре ни в баре-суши

а слова наши моросят
заглушая шажки крысят
это крысы для них крысят
а крысята для крысенят

не глаза у нас а стекло
и в сердца стекло затекло
и глядим мы своим стеклом
на стеклянный мир за окном
и на нем стеклу вопреки
оставляют след коготки

оскудела у нас землица
не ложится в нее пшеница
сколько поле ни засевай
не рождается урожай
там восходят не колоски
а крысиные волоски

а стишки наши моросят
заглушая прыжки крысят
это крысы для них крысят
а крысята для крысенят

Рассеется, как пыль из-под колес,
непостоянной жизни постоянство,
и небо включит радужный насос,
выкачивая время из пространства.

И нолики пойдут, держа в горсти
краюшки неприкаянного края,
чтобы себе на крестик наскрести
в окрестностях расхристанного рая.

Как ростовщик, закрывший уши ватой,
чтобы вкусить оплаченный покой,
здесь повернулись небеса спиной
к земле, пред ними вечно виноватой…

Когда окончат онкодиспансер,
он будет никому уже не нужен,
и черный рак, скребясь по черным лужам,
засвищет после дождичка в четверг.

Когда начнут перинатальный центр,
рожать уже не смогут даже дети,
а кто здесь вымрет – эти или йети, —
потом наврет ученый гео-мэтр.

Придут ацтеки или ассирийцы,
в руинах орских роясь и роясь,
глазеть на одноразовые шприцы
и, хохоча, плевать в чужую грязь.

А где-то старый мистер или герр,
полузакрыв слезящиеся веки,
вздохнет о том, что унеслось навеки,
о юности своей – СССР…

Осиянный кровавой славой
век двадцатый исчез навек,
а за ним семенит кровавый
двадцать первый дремучий век.

Мне не надо такого века
добровольно сомкнутых век,
где слепые права человека
стоят больше, чем человек.

Прежде волком в овечьей шкуре
малых сих соблазнял авгур,
а теперь предстают в натуре,
и не надо им больше шкур;

шлют архангелов на закланье —
и несут свой сверхточный свет
серафимы бомбометанья,
херувимы крылатых ракет.

Мы достигли последних стадий
несвободе своей под стать,
чтоб единого стада ради
продаваться и умирать.

Но, презрев вековые битвы,
знает тихий афонский скит,
что на чистой крови молитвы
жизнь расхристанная стоит.

Среди лесов, полей и рек,
степей и грозных скал
веселый Город Мастеров
когда-то процветал.

Далеко ото всех столиц
и крупных городов
собою горд и духом тверд
был Город Мастеров.

Трудились там и стар, и млад
совсем не задарма,
но возводили там для всех
бесплатные дома.

Аллеи, парки и сады
росли как на дрожжах,
и славный Город утопал
в деревьях и цветах.