Юрий Лифшиц - Не потускнели витражи. Избранные стихи, циклы стихов, поэмы

Ну, а если счастлив невзначай,
не гордись воплощенной мечтою,
ибо твой ослепительный рай
несчастливой оплачен звездою.

Навек забыла бабушка Ассоль
любви и моря противостоянье,
а в сердце заблудившаяся боль
перетекла в пасьянсы да вязанье.

Устала насмерть матушка Ассоль:
хозяйство, дочь, трактирчик придорожный.
И сколько о любви ни балаболь,
из женихов – бездельник да острожник.

Взлетает к солнцу девушка Ассоль
и наяву, и в мыслях легкокрылых.
Горячечной любви морская соль
растворена в ее мечтах и в жилах.

…Вот в море алый парусник возник.
Все замерли – к которой из троих?

В этот дом со знакомыми окнами
шел не улицей я, а проулочком
и всегда замечал под балконами
одиноко стоящую дурочку.

И дымила она папироскою,
и носила нелепые платьица,
и ругалась она с недоростками,
и могла ненароком расплакаться.

Дремлют пятиэтажные тополи
в беспокойном дворе моей памяти.
Сколько троп мы под ними протопали
до того как подернулись патиной.

Нет уж ни тополей, ни родителей
в стариковских пальтишках заношенных,
нет на лавочках бабушек бдительных
и стучащих с утра доминошников.

Погрустнели пенаты облезлые,
став хрущобами и перестарками,
и захлопнулись двери железные,
и дворы обросли иномарками.

Сломан корт, где мы шайбу футболили,
и в асфальт, не расчерченный в «классики»,
смотрят только коты сердобольные
через окна из модного пластика.

Сколько нынче детей в целом городе,
столько было тогда в нашем дворике.
Не расслышать в теперешнем грохоте —
прятки, салочки, крестики-нолики.

А зимой вместо чистописания
ребятишки на улице носятся,
где красивая девочка самая
мне попала снежком в переносицу.

А когда я вернулся из армии,
целовались мы так с этой девочкой,
что порой улыбалось парадное,
грея нас радиаторной печкою.

Мы лет сорок все так же целуемся,
как когда-то юнцами зелеными,
но не бродим до света по улицам,
ведь подъезды теперь с домофонами.

В этот дом с незнакомыми окнами
я иду, как обычно, проулочком
и встречаю опять под балконами
одинокую прежнюю дурочку.

Покурить бы сейчас с ней на лавочке,
обсудить, что творится по «ящику»,
но боюсь, что старушка расплачется,
и на кой мне курить, некурящему?..

Ивану солоно пришлось.
Он не роптал. В нем зрело слово.
Он с детства возлюбил до слез
иконы инока Рублева.

И, восприяв благую весть,
вступил он в океан без страха,
стремясь идеям предпочесть
завет блаженного монаха.

Но океан не принимал —
ни самого, ни отражений, —
и кривизной своих зеркал
готовил кораблекрушенье.

Был выброшен его ковчег,
усталый пасынок вселенной,
на приторно-радушный брег,
до ностальгии вожделенный.

Когда ж снотворное житье
удавкою коснулось шеи,
он сердце потушил свое
в прощальном жертвоприношенье…

Люблю я не глаголы, а наречия.
Они мне существительных родней.
В наречиях я слышу голос веча
и речь волхвов, и клич богатырей.

Числительных или местоимений
близка мне многоликая печаль.
И пылких прилагательных стремлений
до слез порою мне бывает жаль.

Но только в них, в наречиях, трепещет
исконный пульс родного языка
и каждой вещи колокольчик вещий,
и вечных смыслов влажная тоска.

Наречия пришли со всех окраин,
нестройных слов веселая толпа.
Их ведали и царь, и Ванька Каин
сыздетства, спрохвала или сглупа.

Наречия живого просторечье —
завет неизреченной старины.
Наречия – ведь это же наречья,
и мы хранить их бережно должны.

Они одни от века неизменны,
им не до существительных причуд,
они не прилагательные сцены
и, как глагол, они не предают.

Они одни не знали окорота,
не признавали никаких оков.
Они прошли сквозь узкие ворота
голландских и немецких мастеров.

Промчалось время гулких междометий,
союзов и частиц пора пришла,
но в каждом слоге каждого столетья
стозвонные я слышу купола.

Наречий колокольные калики,
они звучат впопад и невпопад,
они звучат по всей Руси великой,
они над всей Вселенною звучат.

Где мы – в начале поприща земного
или в конце – как знать наверняка?
Но, все науки превзойдя до слова,
мы без наречий – как без языка.

Родной язык рожден не для нагрузки —
пускай английский ходит в прикладном.
Нам, русским людям, говорить по-русски,
по-русски надо с русским языком.

Когда погаснут русские глаголы,
иссякнет существительных родник,
уйдут местоимения из школы, —
наречия спасут родной язык!

Наложил епитимью́ игумен:
десять раз переписать Писанье.
Старый хрыч воистину безумен —
подвергать такому наказанью.

Не добрался я и до пророков,
завозился на Второзаконье.
Будет мне и таска, и попреки, —
это все отца Кирилла козни.

Это все отца Кирилла дрязги:
слова сам не скажет без баклажки,
а меня за то подвел под розги,
что хлебнул я тихомолком бражки.

Бражка хороша! Нацедишь плошку —
благорастворение воздухов!
И, цедя из плошки понемножку,
грезишь всласть… до первой оплеухи.

Ты опять, Кирилл, старик спесивый,
уши мне надрал, инда опухли!
А не у твоей ли Ефросиньи
под рубашкой титечки набухли?

Не спущу я ей, попомни, отче,
завалю ее на сеновале.
Лучше б ты, Кирилл, следил за дочкой,
чтобы однова не потрепали.

Хорошо, что есть отец Мефодий,
не скажу о нем худого слова:
он и в службе, он и в огороде,
право же, походит на святого.