Александр Городницкий - Стихи и песни (сборник)

Вот доска вниманью граждан:
Много лет и много зим
В этом доме двухэтажном
Жил писатель Карамзин.
Отказавшийся от славы
Для упорного труда,
Изучал он жизнь державы
В стародавние года.
Крест мерцает на мундире.
Не придумать, хоть умри,
Чтобы жили в общем мире
Хлебопашцы и цари.
Но покуда были силы,
В размышлениях о том,
Он историю России
Составлял за томом том.
Время дни на нитку нижет.
Над виском седеет прядь.
Чем века подходят ближе,
Тем трудней о них писать.
Шесть томов, потом двенадцать…
«Все, – сказал он, – не могу».
Били пушки на Сенатской.
Кровь чернела на снегу.
Терся нищий возле дома,
Словно что-то потерял.
Для тринадцатого тома
Начинался матерьял.

И Пушкин, возможно, состарившись, стал бы таким,
Как Тютчев и Вяземский, или приятель Языков.
Всплывала бы к небу поэм величавых музыка,
Как царских салютов торжественный медленный дым.
И Пушкин, возможно, писал бы с течением дней
О славе державы, о тени великой Петровой, —
Наставник наследника, гордость народа и трона,
В короне российской один из ценнейших камней.
Спокойно и мудро он жил бы, не зная тревог.
Настал бы конец многолетней и горькой опале.
И люди при встрече шептали бы имя его,
И, кланяясь в пояс, поспешно бы шапки снимали,
Когда оставляя карету свою у крыльца,
По роскоши выезда первым сановникам равен,
Ступал он степенно под светлые своды дворца,
С ключом камергера, мерцая звездой, как Державин.
Царем и придворными был бы обласкан поэт.
Его вольнодумство с годами бы тихо угасло.
Писалась бы проза. Стихи бы сходили на нет,
Как пламя лампады, в которой кончается масло.
А мы вспоминаем крылатку над хмурой Невой,
Мальчишеский профиль, решетку Лицейского сада,
А старого Пушкина с грузной седой головой
Представить не можем; да этого нам и не надо.

Над ними нет ни камня, ни креста,
Могила их – весь остров Декабристов,
Где новую сооружают пристань,
Преображая топкие места.
А за моим окном который год
Горит прожектор возле обелиска.
Там далеко от снов моих и близко
Их облик неопознанный живет.
То меркнет он, то светится опять.
Запомнятся мне, видимо, до смерти
Чугун решетки, шпаги рукоять
И цепи на гранитном постаменте.
И где б теперь я ни был, все равно
В потустороннем сумеречном дыме
Я вижу заснеженное окно
И церковь, вознесенную над ними,
Где в синеве заоблачных высот
Сияет шпиль, хлопочут птичьи стаи
И ангел крест над городом несет,
Не ведая, куда его поставить.

Когда б я вздумал сеять хлеб
И поучать других при этом,
Я был бы, видимо, нелеп,
Как Кюхельбекер с пистолетом.
Ах, эти ночи над Невой
И к рифме сладкое влеченье,
Азарт атаки штыковой
И безысходность заточенья!
Превозмогая боль и страх,
Сырой овчиной руки грея,
В чужом тулупе, в кандалах,
Был так похож он на еврея,
Когда оброс и исхудал,
Что Пушкин в темном помещенье
Его при встрече не узнал
И отвернулся с отвращеньем.
Судьба сказала: «Выбирай!»
И поменял любовник пылкий
Прибалтики цветущий край
На тяготы Сибирской ссылки,
Чтобы среди чужих степей,
Свой быт уподобляя плачу,
Былых оплакивать друзей
И Якубовича в придачу.
Когда, касаясь сложных тем,
Я обращаюсь к прошлым летам,
О нем я думаю, затем
Что стал он истинным поэтом.
Что, жизнь окончив на щите,
Душою по-немецки странен,
Он принял смерть – как россиянин:
В глуши, в неволе, в нищете.

Рожденный посреди созвездий
С талантом редким и умом,
Был Веневитинов с письмом
В столице схвачен по приезде.
«Как ведал жизнь! Как жил он мало!»,
Когда, бестрепетно легка,
Его на гибель обрекала
Любимой женщины рука.
Недолго длилось заключенье —
Дней пять от силы или шесть,
Но, видимо, причина есть
Тому, что впрок не шло леченье,
Что умер он от странной боли,
Которой и названья нет…
Поэт не может жить в неволе,
А кто живет, тот не поэт.

Ах, зачем вы убили Александра Второго?
Пали снежные крылья на булыжник багровый.
В полном трауре свита спешит к изголовью.
Кровь народа открыта государевой кровью.

Ненавистники знати, вы хотели того ли?
Не сумели понять вы Народа и Воли.
Он в подобной заботе нуждался едва ли, —
Вас и на эшафоте мужики проклинали.

Бросьте браунинг ржавый, было б знать до поры вам:
Не разрушить державы неожиданным взрывом.
Может снег этот сонный лишь медленно таять.
Не спешите же, Соня, метальщиков ставить.

Как пошло, так и вышло: неустройства и войны,
пулеметные вышки и крики конвойных,
Туча черная пыли над колонной суровой…
Ах, зачем вы убили Александра Второго?

Великие когда-то города
Не вспоминают о своем величье.
Владимиру не воротить обличья,
Которое разрушила Орда.
Ростов Великий вовсе не велик —
Собор да полустершиеся плиты.
И Новгород, когда-то знаменитый,
Совсем не тот, что знали мы из книг.
Не сетует на Зевса Херсонес,
В чужом краю покинутый ребенок,
И Самарканд, песками погребенный,
Давно уже не чудо из чудес.
Великие когда-то города
Не помышляют об ушедшей славе.
Молчат колокола в Переяславле,
Над Суздалем восходит лебеда.
Они меж новых городов и сел —
Как наши одноклассники-ребята,
Что были в школе первыми когда-то,
А жизнь у них не вышла. Вот и все.

Любимцы и избранники народа,
Мне чужда ваша пылкая природа
И пламень ваших дерзостных речей.
Не впрок вам государственные дачи,
В семейной жизни вам не знать удачи,
Поскольку общий – стало быть – ничей.
За вами города лежат во прахе,
И вы летите, заломив папахи,
Стараясь бомбой сделать каждый стих.
В довольстве ваш народ или во страхе —
Равно трибуны временны и плахи,
И сходство есть в архитектуре их.
Взгляните – пьедесталы ваши пусты,
На новые нахмуренные бюсты
Переливают прежних статуй медь.
Гремит война, а толпы все несметны.
Строители и пахари бессмертны, —
Бессмертен тот, чья незаметна смерть.
В чести вы, но придет пора иная.
На стол вы карты мечете, не зная,
Что ставка – жизнь в копеечной игре.
А за окном клубится запах хлеба,
Закатом осень поджигает небо,
И звонкий лист блуждает во дворе.
Недолго утешаться вам речами,
Бьет кровь над опустевшими плечами, —
Палач, рубаху новую готовь!
Пускай нас минет пуще всех печалей
И рабский гнев, и рабская любовь!