Олег Тупицкий - Сон? Нет!

И лишь тогда узнаем наяву,
когда возьмут к последнему ответу,
что сыну человеческому нету
на свете места приклонить главу.

Кому не лень незнамо сколько лет
мне тычут в нос Рокфеллера и Креза:
мол, денег нет, недвижимости нет.

На это у меня один ответ:
– Как сталь по преимуществу железо,
так я по преимуществу поэт.

Бессонница. Когда же утро?
Не возбуждает неглиже —
какая, к чёрту, Камасутра,
когда сомнения в душе.

Часы постукивают нудно.
Ворочаюсь, как на еже,
и вскакиваю поминутно
почти в истерике уже.

Быть может, правильно и мудро,
что жизнь – не мёд и молоко,
что всё так омутно и мутно,
и до рассвета далеко?

Ох, мысли про житьё-бытьё,
переходящие в нытьё…

Один – полцарства за кобылу,
другой – полжизни за мечту,
но, вспоминаю, дело было:
я замер, как на взлёте Ту ,
неторопливо разбежался,
непринуждённо полетел.
И вслух никто не обижался,
что я достиг, чего хотел —
парил без крыльев за плечами,
едва руками шевеля.
Внизу, на отмели песчаной
моллюски вили вензеля.

Господь не выдумал печальней,
чем белорусская земля.

Я даже с ветра поле
сорвал бы барыши,
когда о горькой доле
слабал бы от души,
о том, что в мыслях реже
вспухают мятежи,
и за окном всё те же
вороны да стрижи.

Как лошадь на манеже
заученно кружи,
но не забудь – понеже
заточены ножи,
жить муторно в неволе
без веры в миражи.

Не затяну Аве, Мария ,
чтоб слышно было за версту,
не всхлипну, как Иеремия —
все эти звуки в пустоту.

Не княжил я во дни былые,
меня не ростренакусту .
Замкнув ряды передовые,
я не погибну на посту.

Я закопался в суету.
Под солнцем это не впервые.
Мою привычную кнуту
трудоголическую выю
намяли дрязги бытовые,
похерив всякую мечту.

Его просили: «Дай нам днесь…»
И он двенадцати коллегам
сказал: «Вы им подайте есть,
сим голодающим калекам».

А мы живём сейчас и здесь,
но к небу глаз поднять не смеем
лишь потому, что был осмеян
принёсший в мир благую весть.

Ошибкам нашим счёту несть.
Мы суетливы и бездарны.
Нам эту ношу вечно несть.

Воспримем по заслугам честь
и будем тихо благодарны
за то, что Он меж нами есть.

Меня до слёз пробило на хи-хи.
Циничней, чем патологоанатом,
могу прилично, а могу и матом
изобразить, как пишутся стихи.

О том немало всякой чепухи
поведано доселе нашим братом.
Не верьте – брешем языком богатым,
как рыбаки, отведавши ухи.

Всё много прозаичнее. Накатом
приходят, аномалией природной
являются и давят массой всей.

И, если не случились плагиатом,
то остаются в памяти народной
навечно, как дерьмо и Енисей.

Ошибка в том или вина,
что нежная моя природа
под микроскопом не видна
и увядает год от года.

Кому теперь она нужна,
такая стрёмная хвороба?
В ней ни гламура нет, ни стёба,
и пользы тоже никакой.

Осталось выйти на покой
и спрятаться за крышкой гроба —
там ненасытная утроба
в своём величии смешна,
и даже толстая мошна
червям могильным неважна.

Когда бесплодная зима
опустошительным набегом
гнетёт безжалостно и снегом
пытает стылые дома,
я понимаю, что сама
собой поэзия напрасна,
но праздностью своей прекрасна.

Игра капризного ума,
она является всегда
из ничего, из ниоткуда
и утоляет, как вода.

Срамно, что, призывая чудо,
я осторожней, чем Фома,
и лицемерней, чем Иуда.

Тому назад почти две сотни лет
невдалеке от папского престола,
пока не помер, жил один поэт
происхожденья самого простого.

Других таких и не было, и нет.
Как до и после многие поэты,
он в стол писал скандальные сонеты —
две тыщи с лишним как один сонет.

Однако что-то сдвинулось в природе
нечаянно. Певец простонародья
перековался на иной манер.

На небеси – те просто ***:
«Синьор Джузеппе Джоакино Белли
в цензуре верно служит? Лицемер…»

Простые радости люблю,
и потому не вижу прока
служить целковому рублю.
Ходили. Гиблая дорога.

Он не один в окошке свет.
Приятнее в жару на речке
позагорать, в мороз на печке
погреться. Жалко, печки нет.

Но надобно иметь доходы.
От воскресенья до субботы,
как жёрнов мельничный, кружусь.

И нипочём не побожусь,
что до предсмертныя икоты
от слов своих не откажусь.

Ты бросил семя, и взошёл росток,
по нашим временам довольно странный,
без явной тяги к почве иностранной
и с влажными глазами на восток.

Твой голос я. Твой глиняный свисток.
Простая, незавидная музыка.
Уж лучше так, чем вовсе безъязыко.
Удел немых заведомо жесток.

Пусть отвернутся други и родня,
преследуют обиды о напасти,
кошмары ночи и заботы дня
терзают тяжело и рвут на части —
не оставляй очаг мой без огня
и в день седьмой не забывай меня.

Негаданно февраль ворвался в дом.
Очередной постылый день рожденья
исчез в морозном небе голубом,
как морок и простое наважденье.

Зима сама в бессилии своём
сошла на нет. На том и порешили —
коль эту худо-бедно пережили,
Бог даст, и не одну переживём.

Что там ещё осталось до весны?
Пустяк. Всего каких-то три недели.
И не заметишь – разойдутся вмиг.

Воронам тесно в кроне у сосны.
Эй, чёрные! Уймитесь, в самом деле!
Не подобает каркать на своих.

В прах вдунул жизнь и поместил в саду
Эдема под присмотром, на виду,
где дерево познания в плодах,
и золото, и оникс, и бдолах,
и реки, омывающие сад —
Фисон, Гихон, Хиддекель и Евфрат.