Илья Рейдерман - Из глубины. Избранные стихотворения

Но когда тебе уже привычно
на краю стоять и ледяную
воду пробовать ногой, какую
смерть избрать – и вовсе безразлично.
Хоть старались храбро до сих пор мы
пребывать, присутствовать, являться,
но в итоге – разрушенье формы,
ничему уже не срифмоваться.
Ибо смерть есть способ вычитанья.
Что имелось? Две руки. Два глаза.
А в остатке – пустота, зиянье,
никому не слышимая фраза.
Если б в ней последний смысл могли бы
угадать – и усидеть на стуле!
Но ушедшие – молчат, как рыбы,
и – в такую глубину нырнули!
Лишь сорвётся пузырёк воздушный
из пространства доязыкового,
переполнен тишиною душной,
что невыносима для живого.
Ах, поэты, где же губы ваши
шевелящиеся? Мир сей бросив,
оставляете дыру в пейзаже,
как однажды обронил Иосиф.
Ах, какое это было счастье —
говорить! Воздушными шарами
те слова ещё летят над нами.
Частью речи стать. Всего лишь частью
речи. Обойдёмся без вопроса,
всё ли исчезает без остатка.
Да не упадёт летящий косо
на картине дождь. Пасует проза.
У искусства лёгкая повадка.
…Словно дым отстал от паровоза.
Он горчит. Но отчего-то – сладко.

Жизнь ушла, и всё же возвратилась,
пожурив меня и пожалев,
чтоб душа от спячки спохватилась,
в сотый раз от счастья ошалев.
Всё мне любо: даже чад бензинный,
пёс облезлый и бродячий кот.
Я хочу идти дорогой длинной,
и не на закат, а на восход.
Надо мною сень раскинет осень.
Стану стар, как дерево в саду.
А когда листву свою износим, —
постоим у неба на виду.
Трудно ль жить с душою неприкрытой?
…Дождь идёт. Во мгле. Во сне. Во мне.
Время длится баховской партитой,
оставляя скорбь на самом дне.

Тянется жизни дневной тягомотина.
В тысячный раз прохожу то, что пройдено.
Злюсь запоздало. Рвусь оголтело.
В сон бы – из пекла земного удела!
Мне надоела уступка, оглядка.
Вымолвить правду – и больно, и сладко.
Слышу – вполуха, вижу – вполглаза,
а на устах – полу-мысль, полу-фраза.
Тянутся мысли в ночном беспорядке.
Ум мой положен на обе лопатки!
Небо бледнеет. Сердце мудреет.
Сон запоздалый в лицо моё веет.

Выключи свет на кухне,
выдохни дым забот
и, полусонный, рухни
в мир материнский, в тот,
где, как дитя в утробе,
лёжа на облаках,
в дырочки дышишь, в обе,
и отрясаешь прах.
Сон бесконечный нежит.
Веки так смежены,
что поневоле брезжит
истина тишины.
С сомкнутыми устами
я обойдусь без слов.
Господи, не остави! —
я ко всему готов.
Словно нашёл потерю.
Словно избыл вину.
Я в чудеса поверю
и в небеса нырну.
В муке рождений-агоний
в крике открою рот.
…Вот он, горит – огонь мой —
с горьким дымом забот.

Я засыпаю. Засыпаю
всю землю снегом. Я богат,
как небеса. Глаза смыкаю —
сквозь веки вижу снегопад.
Медлительно и осторожно
летит душа, оснежена.
Как хорошо, как бестревожно,
какая в мире тишина!
О, быть бы мне комочком снежным,
как будто вновь на свет рождён,
таким легчайшим и безгрешным,
вне нашей тяжести времён.
Я утопаю в снегопаде
и сам я этот снегопад.
Стихи, что заперты в тетради,
уже снежинками летят.
На чей-то лоб разгорячённый.
В сознанье, в мыслей маяту.
Снежинкой белой в думе чёрной
побыть, растаяв на лету.
Не властен я над нашим веком
и надо мной не властен век,
поскольку стал я снегом, снегом,
уже почти не человек.
Я засыпаю, засыпаю
деревья эти и дома.
Тишайшей поступью ступаю
там, где больница и тюрьма.
Хотя б на миг – всё сделать белым,
соединить – чтоб всё сошлось,
со мною вместе стало целым,
сказалось и отозвалось.

Когда покроет всё вокруг, что голо,
мука такого тонкого помола
и я проснусь ни свет и ни заря,
подумаю, что мельница природы,
наверно, перемалывает годы
и, видно, это делает не зря.
Уходит жизнь – но, всё же, суть не в этом.
Ах, снегом стань, и музыкой, и светом
зерно мне дорогого бытия!
Пусть мельницей огромной будет небо.
Даруй же хлеба мне! Такого хлеба,
чтобы душа насытилась моя.
И беды, может, лишь затем нависли,
чтобы в бездонной тьме мололись мысли,
чтоб в каждом миге открывалась даль…
О, Господи, как мелется всё тонко!
Ведь это жизнь моя! Вот плач ребёнка.
Вот юный смех. И взрослая печаль.

Душа, порой ночной пора признаться:
ты – огонёк, сквозняк – со всех сторон,
и пламени, увы, нельзя не колебаться,
то разгораясь, то впадая в сон.
Не угасая в подступившем мраке,
едва-едва светя, едва-едва жива, —
ты всё же говоришь в погибельной отваге
какие-то последние слова.
Спрошу: где пораженье? Где победа?
На всё найду ответы поутру.
Но я горю – не хватает света.
Но я – свеча на мировом ветру.
Что б ни было – всему скажу «осанна».
Огонь рождается – он стар и вечно нов.
И чудо бытия – всё так же несказанно.
Я говорю – но не хватает слов.
Что наша жизнь? Ужасна и прекрасна.
Крива одновременно и пряма.
Не плачь, моя свеча, не трать себя напрасно.
Так нужен свет, когда вокруг такая тьма…

Книгу читаешь ли, другу внимаешь.
Но понимаешь ли? Не понимаешь.
У пониманья родная сестра —
боль, что нежданна, боль, что остра.
Палец прижмёшь, или душу ударишь —
мир пониманием новым одаришь.
И оступившись, ногу сломав —
вдруг понимаешь, как был неправ.
Как глубоко мы уходим куда-то!
Нас наша боль заведёт далеко!
Бедной душе, что, увы, виновата,
больно. Но вдруг отчего-то – легко.

Я пишу стихи на воде,
(были-сплыли, и нет нигде…)
Я пишу стихи на песке —
исчезают они в тоске.
Не доверю карандашу
и на воздухе их напишу.
Даже если никто не прочтёт —
зарифмую птичий полёт.
Я на ветер бросаю слова
и летят они, как листва.
И лепечет о чём-то волна.
И песок шуршит дотемна.

Слагает дождь стихи. Ведь он же – сын стихии.
Он чёткий держит ритм и с рифмой нет проблем.
Ах, слышите ли их, – вы, спящие, глухие?
Кому печаль свою я, дождь ночной, повем?
Я, дождь ночной, иду и мне судьба такая —
о чём-то бормотать, ронять в траву слова
и незаметным быть, и, тихо иссякая,
умолкнув навсегда – не ведать торжества.
О чём я говорил – окрестности не вспомнят
запомнит, может быть, весенней ночи тьма.
И всё ж стихи мои весь этот мир заполнят
и зашумят листвой. И птиц сведут с ума.