Илья Рейдерман - Из глубины. Избранные стихотворения

Книгу жизни бесцельно листая,
вдруг увидишь: страница пустая.
Ни строки. Ни словца.
Ни живого лица.
Было место для мира, для Бога,
а теперь – пустота, безнадёга.
Это боль и беда,
что уже навсегда.
Только тени – безлики, безглазы,
только эхо несказанной фразы.
Это горе и стыд —
пустота, что болит.

Затем и ищем слово, чтоб сейчас
сказать. Сегодня. До летейской стужи.
Но эта жизнь, что бьёт не в бровь, а в глаз
и, не пуская к морю, топит в луже!
Пророков нет. И лишь корявый слог
ещё правдив. И ждать ли криков «браво»?
И я коплю молчанье между строк,
но всё же говорить – имею право.

Беда, что новый день – не нов,
что бессловесен стыд.
Тряси в кармане мелочь слов,
пускай она звенит.
Ведь если нечто не назвать,
не поименовать,
грядущее придёт, как тать,
беды – не миновать.
Стихи кропай, слезой кропи
и над строкой корпи,
и старой рифмою скрипи,
и звуком – мысль скрепи.

И на затоптанный пол
тихо, безропотно пал
смятый тобою листок,
стихотворенья исток.
Творчество втоптано в быт?
Мир не приемлет даров?
Ветер над нами кружит
мусор ненайденных слов.
Нет, говори, говори,
хоть от зари до зари!
Ты ничего не сказал?
В жизни – разруха, развал.
Ткань смысловую твори,
выверив каждый шаг.
Правду скажи, хоть умри!
Ибо без правды – никак…

Какая глупость – смерть! Придумать ли глупей?
Душа летает, словно воробей,
и Заболоцкий прав, и стебли трав
всё шепчутся о жизни, не о смерти.
Ты так приветливо встречал минуту,
что в ней как будто открывалась дверца:
войдёшь вовнутрь и встретишь бытие.
На деле всё так просто: врать не надо.
О, ты терпеть не мог фальшивых нот!
Как ты смеялся, вечный футурист,
и как учил меня ты видеть дальше,
и делать дело точно и толково,
всё закруглять – жест, мысль, поступок, слово.
Чеканить нужно, как монету, жизнь,
чтобы, сияя круглой правотой,
нам говорил металл о благородстве,
о связи с прошлым, о былых веках.
Как жалок всякий фальшивомонетчик!
Так вот твоя коллекция, Андрей!
Всё подлинно. Всё, знавшее свой час,
пересекло черту, избегло смерти.
Вот род бессмертия! Как жизнь кругла,
и как легла на краешек стола!

Рифмуется осень со мной, наконец.
Прохладное солнце сияет.
Я с деревом схож, что одето в багрец,
и листья неспешно роняет.
И пристально вглядываюсь в небеса,
пью жизни последнее диво…
О, Господи, дай мне ещё полчаса
дышать упоённо-счастливо.
Побыть в этом воздухе нежно-пустом
последней букашкою мне бы,
быть птицей в полёте, багряным листом,
окном, отражающим небо.
Как дереву, дай мне дышать не спеша,
глаголы природы спрягая,
чтоб рифмы роняла на землю душа,
как ветка, почти что нагая…

Зная ответы на наши вопросы,
море, до нашей унизишься ль прозы,
речью своей ты умеришь ли блеск?
Плеск и молчанье. Молчанье и плеск.
Как солона ты, морская вода!
Может, тебя подсолила беда?
Небо наплакало целую чашу?
О, как прекрасно! О, как горчайше!
Волны несутся, их шаг одинаков.
Радуйся, отгоревав и отплакав.
Всё позабуду. За что мне сие
даром дающееся бытие?
Чем я отвечу морю и миру?
Чем я отвечу миру и морю?
Нет, я не спорю с далью и ширью.
С замыслом господа Бога – не спорю.
С тайной ночною! С ширью дневною!
И повторяю на все лады:
как я согласен с каждой волною!
С радостной вестью горькой воды…

Ещё шажок, что приближает к краю…
Но злобу дня в себе одолеваю.
Не знаю, весь умру, или не весь —
бессмертным нужно быть сейчас и здесь,
частицу вечности в руке держа,
как будто соль на кончике ножа…

Как страшно, Господи, как трудно!
Всё – словно страшный сон иль бред.
Всё – алогично, безрассудно,
безумной тьмою застит свет.
Полёт во тьму – и миг паденья,
и рушится всё то, чем жил,
и, не надеясь на спасенье,
в последнем напряженье сил,
не в рифму ли бормочешь что-то,
чтобы заговорить беду…
Так вот – последняя свобода.
А что бормочешь? Ерунду…

Какой великой нежностью полна
душа того, кто к смерти – прочих ближе.
Он как ныряльщик, что, достигнув дна
и вынырнув, – взахлёб, всей грудью дышит.
Он знает, как там холодна вода,
какая тьма. Что делать зренью, слуху?
О, радость жить, давая волю духу,
и всё любить – без страха и стыда.
Нет ничего ничтожного, такого,
что при внезапной мысли о конце
не изменилось чудом бы в лице,
не стало б частью мира дорогого.
Так любит он – как в юности не мог,
(душа была глухая и немая…)
Так любит он – когда исчерпан срок,
всё нежно обнимая, понимая.

Ах, да, сегодня понедельник,
тяжёлый день… О, жизнь моя!
Мели, мели, безумный мельник,
зерно немого бытия.
Покуда жернова грохочут,
пока шумят, пока орут —
душа тишайшей ноты хочет,
на свой настраиваясь труд.
Она страдала и любила,
она жива, она права.
Чтоб бытие – заговорило.
Нашло тишайшие слова.

Весёлое выдалось лето!
Ни ночи, ни дня, ни просвета.
Хоть белый вывешивай флаг,
завидев клубящийся мрак.
Душа в отупенье дичает.
Жара, разъярившись, крепчает.
Всё раскалено добела.
Где жизнь, что недавно была?
Как будто идёшь по пустыне.
О, Господи, тяжко мне ныне.
И книзу беда меня гнёт.
И слишком высок небосвод.

Когда и жизнь – сойдёт с ума,
когда возьмёт за горло старость,
когда холодная зима —
всё, что тебе ещё осталось,
ты одинок и боль остра, —
тогда пришла твоя пора.
Пора быть тем, кто есть – нагим
и беззащитным, быть собою,
самим собою – не другим,
и, не вступая в спор с судьбою,
влачить беду и верить в чудо,
надежду смутную тая,
что из вселенского сосуда
прольётся капля бытия.