Илья Рейдерман - Из глубины. Избранные стихотворения

Что человек? Всего лишь прах.
Шагающее тело.
Пускай его объемлет страх
под мушкою прицела.
Живите, милые, дрожа!
белей бумаги – лица.
От страха вылетит душа,
а тело покорится.
Безликий страх, великий страх —
ты охраняешь нас.
Исчезло время. На часах
лишь комендантский час.
Остановитесь век и год.
Мгновение – да наше!
И эта полночь не пройдёт,
покуда страх на страже.

Хор:
Да здравствует непреходящее
вечное настоящее,
застывшее в смертном страхе,
корчащееся на плахе.

В июле – три совсем осенних дня.
Брели дожди неспешно, ветры дули.
О чем напоминание – в июле?
Казалось: солнце, небо – нам родня.
Мы раздвигали полдень, как волну,
руками зрячими – и открывали
в самих себе иную глубину,
и будто соль, заботы растворяли.
Казалось, есть и наше соучастье
в том, что встает рассвет, горит закат,
взлетает птица… Может, в том и счастье,
что дни идут сквозь нас, и нет преград
движенью их. И ясен мысли ход,
подобен сам явлениям природы.
…Но дождь – без края. Застлан небосвод.
Из будущего к нам прорвались воды.
Дождь – будто из разбитого сосуда,
уходит время, пущено в расход
до срока. Мимо нас, без нас идет.
…Холодное стекло воды повсюду.

Гудят лишь телеграфные столбы.
А дерево – прислушивается молча,
чтобы услышать зов своей судьбы,
или тишайший дождь, идущий ночью…
В его быту нет места суете.
Оно не ждет событий и оказий.
Учусь я у деревьев простоте
в наш век коротких телеграфных связей.
Бежать куда-то? Отводить глаза
от лиц на циферблат? С поспешным «здравствуй»
сближать «прощай»..? Как манят небеса
и желтизна листвы своим контрастом!
Мне б в эту синь глубокую взглянуть
через осеннюю листву сквозную
и не спеша, как дерево, тянуть
в себя задумчивую тишь лесную.
Но я очеловечен. И не сок
древесный, сладкий – кровь гудит в сосудах.
И время ударяет мне в висок,
спрессованное в скоростных минутах.
И как же вместе – созерцать и жить?
Плачу я по тарифу за мгновенье.
От времени посланье получить —
и отстучать в ответ сердцебиенье…

И лишь теперь поймешь, как много было
листвы зеленой в полдень над тобой,
когда повсюду – шорох неживой,
когда и солнце в памяти остыло.
С налету ветер упирался лбом
в заслон листвы – и дерево шаталось.
Казалось, что нужна еще лишь малость,
чтобы взлететь. Был каждый лист – крылом.
Но крепко жизнь держала. Ах, она
двулика в неустойчивости прочной.
Меж небом и землей – на ставке очной —
листва трепещет. В чем ее вина?
Виновна в том, что, двух стихий родня,
шумит, самой себе противореча.
Как высоки и как невнятны речи,
что затихают на исходе дня.
Но осень… Обжигает, как иод,
земная крепость вольного простора.
И лишь теперь, как завершенье спора,
поймешь листвы бесчувственной полет.
Не ощутить ей мига торжества.
Летит – и шире расступились зданья.
Она уже мертва. Летит листва.
Она – во власти нашего дыханья.
И лишь теперь поймешь, на что отважась,
– летит. Пусть выдох мой – продлит полёт
листка, что потерял земную тяжесть.
Летит листва. Бессмертье настает.

В этом моцартовском кларнете
неодолимый, печальный простор.
Что вы, деревья, шумите как дети?
Ход нашей жизни слишком уж скор.
Ветер ли, выдох в раструб музыкальный,
время уходит, а зелень всё та.
И остаётся с поры изначальной
музыка, как изнанка листа,
чуть с серебринкою. Тополь родимый,
Моцарта слушай, со мною побудь!
В музыке этой, как ветер, незримой, —
к жизни нетленной, как в детстве, прильнуть…
Как хорошо нам! Час наш не пробил.
Дышим, в пространстве отзвук ища.
Слушай со мною Моцарта, тополь,
перед бессмертием не трепеща.

Быть собеседником живых
и тех, кто жил – нужна отвага.
И выдох, воплощённый в стих —
беспечней гибельного шага.
И память – долгий-долгий вдох,
что полон до краёв терпеньем.
Так Дант по каменным ступеням
сходил без страха. Как он мог?
О, глубина существованья!
Пронизывая, вороша
предчувствия, воспоминанья —
не вещь, а ветр живой – душа!
Дыханье вырвалось из круга
сиюминутного, входя
туда где слышен голос друга,
как шелест листьев, шум дождя.

Стихи взлетают белой стаей
среди вседневной суеты,
и в нас, как в небе, исчезают.
Пусть будут белыми листы.
Вся суть лишь в том – начать сначала.
Так жить, как будто смерти нет.
Чтобы строка не умолкала
чтобы опять душа на свет
рвалась из тьмы времён, из тьмы
бессмертия, что глухо, слепо
без нас… Ведь нынче только мы —
твой голос, и земля, и небо…

Ах, бабочка, – куда тебя несёт!
Летишь ведь не над лугом, а над морем.
И мы с пространством понапрасну спорим
(в бескрайность канем – кто тогда спасет?)
Летишь на гибель. Крылышками машет
вселенский случай, рок или судьба.
И кто-нибудь из нас привычно скажет:
«Природа неразумна и слепа».
Летишь, сама не ведая, куда.
А может, в пустоте изнемогая,
за горизонтом бабочка другая
уходит в даль, где небо и вода?
Летишь. И не свести концы с концами
(а может быть, с началами?) Мы сами,
внезапно отрываясь от себя,
летим (хотя б во сне). Толкает что-то
весь мир обнять… Вот истина полета!
Не знали разве? – в даль летят любя…

А жизни тоненькая нить
того гляди и оборвётся.
Но нужно длить её и длить,
покуда это удаётся.
Навеки породнить спеша
два мига, двух сердец биенье.
Лишь это целое – душа,
отдельности преодоленье.
Все впечатленья и событья,
всё, что без нас тоскует врозь,
соединять живою нитью,
порою наспех, на авось.
Так жить, чтоб не зиял пробел.
Кривым стежком стянув два края.
Всем телом бездну прикрывая,
не вопрошая, где предел.

Воспоминания – не дом, а дым.
Ещё клубятся – но живёшь иным.
И в сторону уносит по кривой
разъятый прах минуты неживой.
Но горький воздух – камня тяжелей, —
летит, недвижим, сквозь движенье дней.
Среди машин, забот, бегущих толп —
лоб расшибёшь об этот дымный столп.
И вдруг поймёшь: прочнее, чем гранит,
ушедшее. На том – душа стоит.