Татьяна Вольтская - В лёгком огне. Стихи

Женщина умирает дважды.
Сначала зеркало покрывается порами, и по капельке, словно пот,
Красота испаряется, и от жажды
Вернуть ее блестят глаза, пересыхает рот.

И мужские взгляды, несущие женщину, будто птицу,
Редеют, гаснут, разбиваются, как стекло.
Она останавливается у кондитерской, вдыхает запах корицы
И вдруг понимает, как тяжело

Ее тело. Она еще борется, но уже на полку,
Вздохнув, ссылает любимое платье. «Какого тебе рожна?» —
Негодует подруга обрюзгшая. Агония длится долго.
Это первая смерть. А вторая не так уже и важна.

Болота, болота, болота, болота,
Романовка, Верево, Мозино, Зайцево, Гатчина.
Забота, забота, забота, забота, забота.
Небрежно земля заштрихована, вскользь обозначена.

Как лица в вагоне – в осенних тенях-паутинках
На серых щеках, в перекатах усталого голоса.
Кто спит у окна в камуфляже, в солдатских ботинках,
Кто вяжет, кто обнял рюкзак и букет гладиолусов.

И лузгает семечки, кровь с молоком, контролерша,
А кто помоложе, играет, уставившись, в гаджеты,
И бочка торчит из болота, и громче, и горше
«Куда, – повторяют колеса, – куда же, куда же ты?»

И правда, куда громыхает-бренчит электричка,
Зачем продавец приволок эту сумку с мороженым?
Куда-то неслась уже, помнится, бодрая бричка —
Вперед, меж дубравами и протокольными рожами,

И снова летит – Карташевка, Татьянино, Гатчина —
Заросшими сором пустыми полями недужными,
Меж серых заборов и речки, намеченной начерно, —
За мертвыми душами, видно, за мертвыми душами.

Неужто опять до конечной разбойничьей станции:
17 год недалече, садитесь, оплачено.
С индейкой-судьбой, как с лузгой на губе, не расстаться нам.
Тележка, ведро, Кондакопшино, Лампово, Гатчина.

Скажите мне, где мой любимый,
Из этих мест куда ушел он?
Блестят домов сырые спины
Между Аидом и Шеолом,

Сочится горький сок рябинный,
Торчат ребристые заборы.
– А где, скажите, мой любимый?
– Не плачь, не плачь, вернется скоро.

– Когда, когда же он вернется?
Ложась в постель, его ждала я.
Его лицо зашло, как солнце
За тучу, медленно сгорая.

На коже капельки от душа,
Моей не высохли. Наверно,
Он вышел только что – пойду же
Искать его по всей деревне —

За ветхой почтой, за сторожкой,
Уже три года как снесенной,
За ниткой железнодорожной,
Заштопанной полынью сонной,

На чердаке у бабы Шуры,
Умершей прошлою зимою,
И на валу, на пестрой шкуре
Травы, где за прыгучей тьмою

Вокруг костра галдят подростки,
И пахнет жженою резиной,
И лица тают, как из воска,
И алкаши у магазина

Мычат мне в спину и гогочут,
Бьют кулаком между лопаток:
– Где твой любимый? Смылся ночью —
Так, верно, до молодок падок!

И у гаишников, у стражей
Дорожных я спрошу, конечно,
– Где мой любимый? – И подальше
Пошлют меня во тьме кромешной.

Пойду я в город, к теплым сотам
Оконным – где же мой любимый? —
К коням, к колоннам – где пасет он?
– Да между лилий, между лилий,

Меж асфоделей, между статуй
В густом помете голубином —
Домов медлительное стадо
Пасет ночами твой любимый.

И крикну во дворе-колодце,
Где месяца пробились рожки:
– Когда, когда же он вернется?
– Вернется он, когда умрешь ты.

Тогда и руку с сигаретой
Узришь, и дивную усмешку,
Как бы предвестие рассвета.
Тогда беги к нему, не мешкай.

Ну, что, дружок, пожалуй, осень —
Слиняли аисты и цапли,
Осталось долбануться оземь
И в перьях спрятаться, не так ли, —

В чужой судьбе, в чужой личине,
В любви, что светит, но не греет.
При желтой ветке – при лучине
И ночь темней, и боль острее

От синевы небес нетяжких,
Молочной дымки на болоте
И в длинных золотых рубашках
Берез, почти лишенных плоти.

В озябших пальцах все быстрее
Рассветы чиркают, как спички,
Вокруг остывшей батареи
Разбросанные, как кавычки —

Вкруг ветхих слов, оконной рамы
Рассевшейся, кофейной гущи,
Расплесканной в борьбе неравной
И с холодом, и с тьмой грядущей.

Так тихо, что вдали яснее
Бряцанье льдов, снегов раскаты:
Зима на горизонте, с нею —
Ее веселые солдаты,

Ее седые мародеры,
До золота и тела падки.
Ну, что, дружок, ты видишь, скоро
Здесь будут новые порядки,

Полезут друг на друга рати —
И братья, и отцы – войною,
И легковесные объятья
Навряд ли будут нам стеною.

Ну а пока стоит над нами
В тиши полей, в сердечном громе
Седьмое небо – словно знанье
О нашем настоящем доме.

Горят его пустые башни,
И обещая, и пугая.
Береза сбросила рубашку —
И встала перед ним, нагая.

С каждым днем, с каждым сном все короче,
Все прямее оставшийся путь.
Только не торопи меня, Отче,
Дай отравленный воздух глотнуть,

Дай поежиться – холодно, братцы! —
Проходя по дрожащим мостам,
Дай мне досыта нацеловаться
С сыновьями Адама – а там —

Как листва в ноябре, отпылаю,
Упаду, как неслышное «ах!»,
Только имя Твое сохраняя
На рассыпавшихся губах.

Ноябрь – как страстная суббота:
Спаситель спускается в ад,
Деревья – обритою ротой
Стоят и молчат.

Просеивается сквозь сито
Ветвей умирающий свет,
Все золото сорвано, смыто,
Лишь тридцать монет

Дрожат на остывшей осине,
На дне оглушенных сердец.
Так сыро – как будто о Сыне
Не помнит Отец.

Мерцающий слиток вокзала,
Рекламы пустое чело
Над лужами. – Что ты сказала?
– Да нет, ничего.

И поезд товарный облезлый
(На краску, наверно, лимит)
Вползает – как будто от бездны
Ключами гремит.

Как будто не щебень с соляркой,
А наши грехи он везет,
Стеная, – как будто бы ярко
Не весь горизонт

Займется с востока на запад,
Как будто Спаситель сейчас
В одеждах из снега внезапно
Не встанет средь нас.

Человек, который дышит рядом,
Дан тебе до утренней поры:
Он растает в воздухе, разъятом
На пролеты лестницы, дворы,