Татьяна Вольтская - В лёгком огне. Стихи

Мокрый снег над вывеской погасшей,
Он исчезнет в шорохе шагов
У метро, во тьме, в перловой каше
Сонных лиц, беретов и платков,

Растворится, потеряв приметы,
Сохраняя в ледяной крупе,
Как в окошке, слабый сгусток света,
Видный только Богу и тебе.

Невысок мой бревенчатый терем,
Недалек помутившийся ум.
Не пойму, почему ты растерян,
И откуда в ушах этот шум.

Ты куда это сыр и печенье —
На Маланьину свадьбу принес?
А глоток коньяка от смущенья
Не поможет, и сердце, как пес

У соседки по свежей пороше
Крупно скачет, звеня, на цепи.
Счастье – тоже тяжелая ноша.
С непривычки особенно. Спи.

Так холодно – кажется, Малер
Гудит в позвоночнике. Соль
На ветках. Желтеет брандмауэр,
И тополь острижен под ноль.

И облако цвета шинели,
Повисшее на золотом
Гвозде, над мостом, – неужели
Сорвется? Не будем о том,

Что чудится вдруг в этой черной,
Бурливой, блудливой волне,
Свистеть и хрипеть обреченной
В хваленом граните, во мне,

В скукожившемся прохожем,
Напялившем город, как плащ, —
О, как он потерт и поношен,
И легок, и складчат. Не плачь.

То плац, то дворец, то казарма,
И сдавленный вдох – вопреки
Имперскому шарму и сраму.
И выдох. И трепет руки.

Вырывают граждан из страны
С мясом – будто гвозди из стены,
А без них – как карте на стене —
Удержаться не на чем стране.

Шелестит бумажная Сибирь,
Рвется речка Волга, речка Свирь,
Меч бумажный и бумажный щит:
Только дунет ветер – и слетит.

Ах, как жалко страну, как жалко —
И тайгу, и канаву со льдом,
И Камчатку, и Тихову Алку
С третьей парты, и этот, с трудом

Забываемый праздник – ни слова
Про убитых – лишь Волга да степь,
Над кровавою ямой – Орлова
Рассыпает щебечущий степ.

Над бараками, над колючкой
(Кто там спит – грузин, сибиряк?)
Машет Грушенька белой ручкой,
Семиструнный вздох – «чибиряк,

Чибиряк», и цыганским плечиком
Дрогнет даль.
Неужели все?
Неужели нас, искалеченных,
Даже Бог уже не спасет?

Ах, как хочется снега – небесного белого семени,
Что течет, прикасаясь едва, по рукам, по лицу,
Ах, шестерка-трамвай, как во сне, добежали и сели мы —
Ты на снег в волосах не смотри, не вези нас к кольцу.

Вот метель задышала, мехи развернула тальянкою,
Спотыкаясь, хмелея и перебирая басы.
Я вернулась домой, и под дверь незажившею ранкою
Пробивается свет, и не надо смотреть на часы,

Потому что я дома. Напишет метель Anno Domini
На стене в переулке Татарском, и в мягкую сеть
Остановку запутает, дверь Гастронома. Ничто меня
Не заставит отсюда убраться – ну, разве что смерть.

Потому что меня обнимают живые и мертвые,
Среди хлопьев слетаясь на зыбкое пламя слезы.
Узнавая по запаху, в ноги мне тычутся мордами
И углы, и ступени, и тумбы – как старые псы.

Фонари созревают в снегу, будто яблоки белые.
Посидим-посидим, черный хлеб посолим-посолим,
И не спрашивай, где я ходила, и что я наделала:
Где бы я ни была – позабуду ль Иерусалим!

Ты несешь мне любовь, словно пайку в блокаду – украдкою,
Как махоркой обсыпанный сахар – растает к утру,
Только сладость останется. Кожа моя Петроградская,
Сторона невозможная, снежная. Здесь и умру.

Улетает год, язычество торжествует:
Это ваше время настало, волхвы и маги,
Терпеливо пасущие в небе звезду живую.
Короли, как положено, голы, деревья наги,

Богачи прижимисты, холодно, воздух кислый,
И орел наливается яростью двухголовой,
И куда ни глянешь, везде торжествуют числа —
Это их пора. Еще не родилось Слово.

Год изъеден ходами обманов, пустых видений,
Похвальбы, а сам раздетый сидит, разутый:
То приход, то ломка, то поиски лишних денег,
То любовь по скайпу – та еще камасутра,

То опять стрельба. Обесценены дни, как ласки
Разрешенные, потерявшие вкус и трепет,
Разливается ночь от Токио до Аляски,
И кусты, как мокрые волосы, ветер треплет.

А душа с надеждою носится, как с порезом,
В жажде чуда к числу целебному приникая,
И плывет звезда чешуйчатая над лесом,
Вместе с сердцем вздрагивая плавниками.

Не я тебя держала за руку,
Когда душа из-под ресниц
Твоя скользнула – в дверь и за реку,
Текущую куда-то вниз,

Меж голубыми небоскребами,
Сквозь маленькие города,
Вдоль частых шпал, торчащих ребрами
И не ведущих никуда.

Но я смотрю теперь, куда она
Летит, ныряя, сквозь миры
И Аристотеля, и Дарвина
В лучах божественной игры,

Где правила известны загодя,
И где поставлены на кон
И звезд рассыпанные ягоды,
И твой блуждающий огонь.

Вот и к нам пришли холода.
Окна матовы. У канавы
В пух и прах из тонкого льда
Разодеты сухие травы.

Лес не дышит, не видит снов.
Я – смотри – не боюсь мороза:
Вся я в золоте твоих слов —
Ярче утра, богаче Креза.

Снизу вверх – не сосна: звезда —
Холодна, высока, мохната,
И осинок под нею стадо
Разбредается у моста,
И деревня свисает с куста
Алой гроздью. – Сорвать? Не надо.

Узловатые корни шпал
И стальные ветки сегодня
Райским деревом стали на сотни
Ледяных километров. – Устал?
Как горит на валу краснотал!
Здравствуй, новое лето Господне!

Мир сотворен словом.
Что же сказал Бог
Волнам своим соловым,
Ловящим каждый вздох

Губ Его, гулким залам
Суши, пустой пока,
Дереву – что́ сказал Он,
Пасущему облака,

Жаворонкам и совам,
Верблюду и кораблю? —
Мир сотворен словом,
И это слово —
люблю.

А что нам терять, кроме пыток
Войной, ожиданьем, тюрьмой?
Струится любовный напиток
Обманной, слезливой зимой,