Татьяна Вольтская - Избранное

Чугунный грач с сиреневым отливом
Обходит вечер шагом кропотливым,
Блестит заколкой в фетровой траве
И шар серебряный несет на голове,
Где плавают изогнутые стены
И червячки засушенных растений,
Автобус трескается, точно яйцо,
Цветные волны бороздят лицо,
Ложатся на бок летаргические церкви,
И облака нависший эркер
Вот-вот обвалится.
На дне
Непрочной сферы, словно луч в вине, —
Крутящиеся тающие льдинки;
А в центре, не дробясь на дольки, половинки,
Из воска слепленные, ветра и стекла
Горят любовников прозрачные тела.

Любимый – это древний бог,
Которому несут начатки
Колосьев и плодов; у ног
Его дымится пепел сладкий.

Любимый темен и незрим,
А образ грубо размалеван,
Но тот, кто прячется за ним,
Не выдает себя ни словом.

И не достичь его ушей,
Закрытых век, коленей острых
Всему, что взращено в душе,
Под черным солнцем в рощах пестрых.

В тяжелом золоте костров
И в складках жертвенного дыма,
Не принимающий даров,
О нет, не человек Любимый.

Не тот, кого мы ждем, кому
Мы подвигаем чай в стакане,
Чье тело разбавляет тьму,
На ком, как бы на истукане,

Возможно различить черты
Лица, прийти в расцветший рядом
Сад судорожной наготы,
Знакомый с временем и градом, —

Не человек, не зимний сад,
А сторож сада – нет, не сторож, —
Его не позовешь назад,
Не поцелуешь, не повздоришь, —

Любимый – это божество,
Что за спиной у человека
Взывает именем его,
Стуча в стекло без слов, как ветка.

Не подкупить, не побороть
Окажется желанным самым —
А чтобы сквозь живую плоть
Бог тихо посмотрел в глаза нам.

Я хочу с тобой в город с названием кратким, как жизнь,
Где орлиное солнце в цветущих колоннах кружит,
На молочных холмах – непросохшие капли, внизу
Из набухших фонтанов жара выжимает слезу,
А в соборах-дубах между окаменелых ветвей
Свили ангелы гнезда в тугой золоченой листве,
Где живей винограда, прозрачен и теплолюбив,
Наливается мрамор, пространство собою обвив.
Я хочу с тобой в город, насытивший мир молоком
Иссякающей речи, – где влажное эхо кругом,
Где арена пуста, но в тенях полосатых, – как тигр,
Под мостами мурлыкает желтый лоснящийся Тибр,
Где оплывших ступеней не скроет ни лед, ни сугроб.
Мы придем с тобой в город – в венке его мирт и укроп, —
Он на раненых нас поглядит из-под медленных век.
Вниз укажет отставленным пальцем.
А может быть, вверх.

Торс обнаженный, стекающий блик
С ребер; заброшен за голову локоть:
Древний источник, священный родник —
Страшно взглянуть. Невозможно потрогать.

Горизонтальное, точно ручей,
Тело, каскад простыни на изгибе
Твердых колен в перекрестье лучей.
Взглянешь – озноб. А пригубишь – погибель.

Спящий: вернувшийся вновь в берега,
Словно забывший недавнюю бурю,
Стоны и всплески; по лбу облака
Тихо проходят, и в зеркале бурый

Вечер клубится. Пригубишь – опять
Жажда зажжется. Вот так, обмирая,
Прячась в ветвях, приходили гадать,
Темным ответам пугаясь у края

Темной воды. Повинуясь лучу,
Профиль закинутый светится нежно,
Гаснет бедро. Прижимаюсь к плечу
Вымокшей насквозь травою прибрежной.

Вдруг занимается сон —
Бризом, чистейшим из таинств.
Так отплывает Язон,
Парусом в точку истаяв.

Кровь – солонее морей,
Чьи не начерчены карты.
Тих за рукою моей
Профиль – волною покатой:

Спишь. Не уплыть за тобой
Вслед заходящему солнцу.
Дробный колышет прибой
Влажную грудь, не коснется

Сомкнутых век или губ.
Каверзно море густое.
Как и тогда, стерегут
Нынче руно золотое.

Не отличить корабля
От моря, бездны – от белой
Отмели; вкось – без руля,
Вдоль опустевшего тела,

В страхе зажмурясь, рекой,
К устью пришедшей, без звука,
Слепо впадаю рукой
Сонной – в раскрытую руку.

Бог – это первый снег. Он – лист, комар.
Он – жгучий Бенедикт, Он – скользкий Aбеляр.
Он – пестрый камень в озере на дне.
Он – пар над молоком. Он прячется во мне.
Но не в ушах же, ловящих соблазн,
Не в глубине впитавших скверну глаз,
Не в черепа глухом и твердом гробе,
Не в скачущем птенце – в гнезде из ребер —
«Любви! Любви!» – кричащем.
Не в крови
Ныряет Он и плещется: «Лови!»
Он для меня – во мне – неуловим.
Наверное, под силу лишь двоим
Накрыть Его, как журавля, волшебной
И тонкой сетью недомолвок и движений.
Тогда Он здесь – не то чтобы везде —
Но в пальцев кончиках и в кончиках грудей,
Которыми едва тебя касаюсь,
Когда стою на цыпочках, босая!
Поскольку этот миг так обожжен и чист,
Как глиняный кувшин, как узкий вербный лист,
В нем дышит Бог, Он – холод меж лопаток,
Блик на плече и слова отпечаток
Несказанного – на сухих губах:
След ангела. След солнца на камнях.

Нарумяненных солнцем стволов и морщинистых веток
Торжество ритуальное: ветер, как вызванный предок,
Извиваясь, ныряет меж облаком, тенью и светом.
То сосну пошатнет, то невидимым звякнет браслетом.
И прозрачных одежд его кружатся долгие полы,
Загрубелые пятки мелькают под пыльным подолом,
Глянцевитые икры и плечи, покрытые потом,
И улыбка беспамятства спит на лице безбородом.
О танцующий дух, сотрясающий вдруг вековые
Костяные стволы, рассыпающий блики пустые, —
На губах его пена, а на загорелом запястье,
Подлетая, звенит, обрывается дутое счастье.
Дико скачущий дух,
влажных рук мановением нервным
Все вокруг заставляющий вскрикивать, двигаться мерно
И раскачиваться, разметав облаков изголовье,
Без пощады и устали, в ритме, рожденном любовью.

Когда желтеют сумерки, как львы
В державном городе, забытом всеми,
Лишь обнаженный маятник любви
Отсчитывает время.
Когда раскачиваются тела,
Как будто чокаются, проливаясь,
Бокалы, или два крыла