Татьяна Вольтская - Избранное

Раз в неделю я приезжаю в город
Купить продуктов и повидаться с тобою.
Так глубоководная рыба
Всплывает глотнуть воздух – и снова ныряет.
Сегодня асфальтировали площадь,
Она дымилась, укрытая чем-то белым, пухлым:
Тополь отдал ей последнюю рубашку.
Тускло блестели шпили
И лица разомлевших нищих.
Жара. Все деревья, все реки,
Все Книги Царств, все звери и птицы,
Бесы, ангелы, псалмы, розы,
И даже Песнь Песней
Не в силах дать мне хоть каплю
Твоей любви.

Заходя подальше от дома
В синие заросли мышиного горошка,
Я думаю: отчего нам дороже
Не те, кто приносят радость,
А те, из-за кого мы плачем?
Вот и эта земля привязывает не лаской,
А сыростью и коварством.
Видно, таков закон всемирного тяготенья,
Настигающий даже тех, кто бежит в пустыню.
Если бы ты знал, как здесь тихо!
Сидят златоглазые лягушки,
Ветер приносит слоеный пирог тумана.
Здесь, в пустыне, мне очевидно:
Только боль – повод для речи.
Ну, а голос —
К кому обращен, к тому и привяжет
Крепче веревки.

Все по-прежнему, только нещадно печет солнце,
Раскаленный песок простыни обжигает кожу,
Ветер пьет из окна вишневый сироп занавески,
А я – из блестящей ямки
На твоей груди – воду, пролитую из стакана. —
Видно, ангел стоит в головах, поит меня с ложки,
Потакая причудам,
Видя, что хворь моя неизлечима.
Все по-прежнему – так же губы скользят вдоль тела,
Натыкаясь на те же преграды,
Только вот говорят с тобою
Бессмысленно и беззвучно:
Как после взрыва.

Близок кастальский ключ – это просто слезы.
Даже слишком близок – как наша речка,
Падающая с плотины,
Крутя траву, мусор и камни.
Близок ключ, отворяющий вскрики, встречи,
Слухи, сны, объятья,
Омывающий острова глаз, покуда
Я лежу на песке и, обгорев на солнце,
Меняю по-змеиному кожу.
Близок ключ, да выскользнет – об одно лишь
Слово твое запнусь, полечу в обиду,
Как в погреб, где в наказанье
(Впредь, мол, лучше гляди под ноги!)
Тесно, сыро и ничего не слышно, —
Потому что Бог не любит унынья.
Только выбравшись и пойму, что из иных потоков
Ни напиться, ни выбраться невозможно.

Слоистая пагода лопуха, буддийский
Голубой колокольчик,
Шаманский бубен ромашки,
Ель, увешанная четками шишек, —
Все они громко славят Бога,
Хоть имени Его не знают.
Даже маленький серый лягушонок,
Живущий в пожарном водоеме,
Носит на спинке одну Его букву —
И страшно этим гордится.
Только я своей хвалою недовольна,
Только мне она в кровь раздирает губы.
Видно, вместе с нею
С плачем рвутся наружу
Нерожденные слова, что я тебе не сказала, —
И не скажу, не бойся.

Сколь любезна сердцу моя пустыня!
В ней благословенны жара и холод
И не тягостно послушанье:
Целый день я стираю, поливаю,
Варю, кормлю и таскаю воду.
Правда, бесы вьются комарами,
Всё хотят, чтоб я на тебя рассердилась.
Но я вспоминаю твои губы
И завешиваю окно марлей.
Иногда мне кажется, что вокруг так тихо,
Словно что-то стряслось —
то ли поезд сошел с рельсов,
То ли какие-то враги всех завоевали
И ушли… Я сама зарастаю бурьяном,
Как положено после крушенья.
И когда мы в последние дни говорим с тобою,
Он шуршит от ветра – неужели не слышишь?

Надо же, какая насмешка:
Я готова быть твоей тенью,
Ты же тени отбрасывать не хочешь.
Или я мало старалась,
Или тот, кто тени своей из-за меня лишился,
Слишком много слез пролил —
И они заслонили мне солнце,
Словно эти облака над покатым полем
Встали после грозы – как морские волны —
Поглотить фараоновы колесницы.
Когда Бог сидел на пустой земле Робинзоном,
Трепеща от любви и разгораясь,
Всё вокруг он склеил, сшил, замесил на страсти,
На страстях, вернее.
Ты же сам повторял мне часто,
Что сильнейшая из них – это жалость.

Утром, стоя в траве, побитой градом,
Я гадала, отчего это боль и ревность
Со временем становятся печалью. —
Так вот наши соседи-погорельцы
Который год живут во времянке,
По безденежью сделавшейся вечной.
Когда ты целуешь меня вот так устало,
Вытянувшись рядом,
Но не смешиваясь, как ртуть с водою,
Я смотрю на острое плечо, на живот темный и
впалый,
И одна мне отрада:
Так я мало для тебя значу,
Что тебе-то уж не причиню горя.
Хотя согласись, что это —
Слишком терпкие капли от унынья.

Отче наш, иже еси, – а значит,
Был и будешь, – на небесех, конечно,
А не на небе, – да святится
Имя Твоё, которого я не знаю,
Как любая трава, стоящая пред Тобою,
Да приидет – пусть даже меня сжигая —
Царствие Твое, в котором
Лишь любовь и не сгорит, – да будет
Воля Твоя, становясь и моею,
Яко на небеси, где стрижи несутся,
И на земли, пропахшей грозой и мятой, —
Потому что я боюсь мрака.
Хлеб наш насущный,
Любви нашей хлеб – с полынью
И лебедой – дай нам днесь, голодным,
И мне тоже – хоть крошку,
И остави нам долги наши,
Не попомни зла, которое причиняем —
Даже целуя – друг другу,
А я, верно, побольше прочих,
И прости нас, яко же и мы, измучась
От попыток забрать назад, что отдали сами,
Оставляем, вздохнув, должником нашим.
И не введи нас, легких, как сухие листья,
Во искушение, не отпускай надолго
От Себя – но избави… избави… избави…

После дождя в небе – виолончели
Долго звучат. В радугу шириною
Промежуток между грозой и грозой, —
встречей и встречей.
Скоро ты уедешь – и радуги мне не хватит.
Не то чтобы три недели
Без тебя не прожить, но маленькая разлука —
Восковая куколка настоящей.
Ты ведь не в первый раз уезжаешь;
Погляди на меня – есть ли дальше страны?
Скажи, вот так, без одежд и вёсел,
Стиснув до боли запястья,
Зажмурясь от страха,
Прижавшись губами,
Качаясь, как после крушения, на обломках, —
Есть ли опасней плаванье, чем друг в друге?

Ночью в грозу, как всегда, в поселке
Свет погас. Хорошо, отыскалась свечка,
Привезенная тобой прошлым летом.
Я ее посадила в консервную банку,
И она расцвела. Молнии к ней слетались
Бабочками, а внизу, в картошке,
Серый лягушонок блестел глазами.
Я боюсь темноты (лучше треск и вспышки),
Хотя знаю – кто долго глядит на солнце,
Увидит его черным.
Недаром мудрецы говорили:
Слишком яркий свет грозит тьмою.
Может, и к лучшему, что ты меня не любишь, —
Зато свечка твоя не гаснет,
И я при ней все яснее вижу:
Ни о чем на свете говорить не стоит,
Кроме любви и смерти.

Два стула, стол, две чашки с молоком,
Две стопки книг, влетающий бегом
Ребенок – за игрушкой и конфетой,
Скрипение пером на чердаке,
Желтеющее поле вдалеке
И зреющие яблоки – все это —