Татьяна Вольтская - Избранное

Навешав круглых гроздьев невпопад
На сад, что располнел и опустился, —
Снег обвивает всё, как виноград,
Столбы и ветки превращая в тирсы.

Вот провода, провиснув, расцвели,
Оплыли окна, вывески припухли,
С косыми парусами корабли,
Поплывшие вдали, видны из кухни.

Живешь, в чужие сны вторгаясь. Жир
На сковородке тает. Сосны в белом
Стоят у входа. Неподвижный мир
Лежит, сраженный холодом, как хмелем.

Как будто жизнь ошибкою, грехи
Свои неся, – сюда шагнула шире,
Чем велено. И хочется стихи
Раздвинуть, словно стены или ширмы.

Гроздь ледяная, с крыши до земли,
В окне сверкнув, когда идешь из ванной, —
Крупнее той, что, сгорбясь, принесли
Лазутчики земли обетованной.

И разведен некрепкий голубой
Рай на стекле – фонтан, фазаны, лани.
И даже боль, входящая с тобой,
Любой случайной радости желанней.

Зима горит, как белая свеча,
И плоский силуэт ствола, собаки
Мне виден из-за твоего плеча,
И редкие снежинки из бумаги.

Дома. Соседа красное лицо.
Кто спит в метро, кто мочится в парадной.
С шипением и ревом колесо
Колотится на грязи шоколадной.

И кажется, уже границы нет
Между рукой, столом и краем рамы,
Откуда можно выйти, наконец.
И льется свет, густой, как кровь из раны.

Течет зеленоватое вино
В стакан, на пальцах намерзает ласка,
И обнажает грубое зерно
Холста
от рук отбившаяся краска.

Вдали, равно страшась наград и кар,
Смешней и меньше, чем чужое горе,
Душа летит, как Брейгелев Икар,
Вниз головой, роняя перья в море.

Фасад в зеленой паутине:
Сияют окна, вытек мозг.
И день святого Валентина,
Безумный, выкатил на мост.

Пойдем куда-нибудь сквозь стужу —
Не сразу же в подземный ад!
Повсюду с грацией верблюжьей
Двугорбые сугробы спят.

И на углах замерзли девки,
А на лотках – хурма, айва,
И город выставлен на древке
Невы, как вражья голова.

Сильней дыхание от ветра
Раскачивается внутри —
И сердце на незримой ветке
Багровым яблоком горит.

И солнце – ноющая ранка,
И церковь – облака двойник,
И мертвый снег, как падший ангел,
К забору крыльями приник.

Все то, что можно выпить и потрогать,
Поцеловать и укусить, как локоть,
Как розу Ходасевича, – ступеньки,
Кричащие во сне, тарелки, деньги,
Вода из крана, сигаретный дым —
Все служит обладателям своим
Бесстрашным. Но тому, кто их боится,
Предметы мстят – ведро спешит пролиться,
Утюг дырявит скатерть, молоток —
Не будем уточнять, угрюмый ток
Бежит из проводов…
О, египтянин вещий
Был трижды прав, обожествляя вещи,
И не молитвой – мясом и травой
Кормил он бога с птичьей головой. —
Любую вещь умасли и задобри,
Чтоб швабра не раскачивалась коброй,
Нож не вцеплялся в палец, а сервиз,
Разбив стекло, нас ночью не загрыз:
Ведь мы – вечны, темны, высокомерны,
Они – нежны, обидчивы и смертны,
И мысль, у наших губ цветя огнем,
Их жжет в ночи и унижает днем.

Когда-нибудь я подсмотрю твой сон,
Когда-нибудь и я в него войду,
Как в этот лес, что снегом занесен,
Где яркий свет и озеро во льду.

Когда-нибудь дыханья легкий пар
Расступится. Невидимый людьми,
В густых ветвях блеснет прозрачный шар,
Твой, на губах рождающийся мир.

Я буду белка в нем, я буду – мышь,
Я буду – скрип вороньего пера;
Ты не спугнешь меня, покуда спишь,
И он мне будет раем – до утра.

Ты, отворивший мне речь, как отворяют кровь,
Делящий наспех со мною постель, но не кров,
Ты, во мне оставляющий маленький млечный путь —
Частицу тела, вечно куда-нибудь
Спешащий – закончить фразу, не опоздать к жене,
На почту, в аптеку, – знаешь, истина не в вине,
А в том, что когда тебе плохо, ты идешь не ко мне.
Ты, изредка мне подающий
испеченный в золе
Ожидания вечер, – знаешь, я сижу на игле,
Это же мой наркотик – голос, и форма рук,
И вкус твоих губ холодных – все это просто глюк,
А остальное – звезды, хруст по косточкам молотка,
Ломка – до новой дозы: взгляда, кивка, звонка.
Ты, отворивший мне речь, – зная: помочь нельзя, —
Хоть постой в изголовье, пока вытечет вся.

Мне холодно, мой друг. Весна глядит зимой.
Хвостатая звезда стоит над головой,
И носится кругами ветер бесноватый,
Кусая плащ ночной, где вытерт колкий ворс,
И белыми стежками, вкривь и вкось,
Приляпано окно пылающей заплатой.

Мне холодно. Сосна на глиняной ноге
Качается, зажав ворону в кулаке.
По скользкому крыльцу мужик скребет лопатой.
На стеблях фонарей – погашены цветы,
И судорогой сведены мосты,
И волны, как рукав тюремный, полосаты.

Мне холодно. Висит комета надо мной,
Склонясь, как райский плод на ветке ледяной,
Не нужная земле, еще летящей рядом,
Неся свои сады. Влача соленый шлейф,
И я вот так уйду во тьму; не пожалев,
Наверное, и ты меня проводишь взглядом.

Медленно льются из горл закопченных дымы.
В трещинах – чернофигурная ваза зимы.
Слизанный ветками окон разбавленный морс.
Воздух дремучий. Собора мохнатого торс.
Запах конюшни: бензин или одеколон.
Стоптана площадь. Тупые копыта колонн.
Мойкой петляя, мелькая, стираясь в глуши,
Рваным узором по краю – прохожий спешит.
Лица погашены, неразличимы в снегу.
День, как треножник разбитый, лежит на боку.
Как темнота на пороге пустого жилья,
Слово замерзло во рту – и звенит о края.
Ночь козлоногая тычет в глаза бородой…
Спи, мое солнце, чтоб завтра взойти надо мной.

Вздрогнет ли сотней рук куст или белый донник —
Спит, разметавшись, луг, спит и себя не помнит.
Вспыхнут ли облака, скрипнут ли коростели —
Вытянулась река в узкой своей постели —
Мелко дрожат ерши, кончики остролиста,
Но не слыхать души, дышащей слишком близко.
Вскрикнет ли из-под ног выскочивший булыжник —
Тих одинокий Бог в облаке неподвижном.
Всхлипнет ли мышь – лесной воздух колюч и сомкнут.
Спит и любимый мой – спит и меня не помнит.