Татьяна Вольтская - Избранное

Как ты был у меня, помнишь, цвели маки,
А теперь отцветают красные пионы.
Легче выцарапать из ракушки улитку,
Чем тебя из города. Когда приедешь,
Не спеши назад – все там будем.
А здешние сады на холме покатом —
Как церковка на ладони у святого.
И знаешь, хорошо, что они чужие,
Оттого они еще краше.
Так всегда – руки пусты – сердце полно.
Привыкать же опасно; вот и с тобою:
Обниму – смеюсь, отойду – плачу.
Только нам ведь неведомо, что здесь наше:
То, над чем трудились до смертного часа,
Или то, что мелькало из чужого сада.
Одно это меня и утешает.

Пока на моей груди тяжесть
Твоей руки, а не нагретого солнцем
Камня, – я боюсь не проснуться,
Даже когда затрубит Архангел.
Пока твоя грудь прикрыта моей ладонью,
А не землей, – засыпай скорее,
Дай мне твой сон пересыпать —
Песком между пальцев.
Видишь, волосы мои, как трава сырая,
Твои плечи мокры, солоны. Будем вместе
Хоть в этой временной смерти,
Что почти так же прекрасна,
Как та, что уже не за горами.

Почему я думаю о тебе и плачу?
Это все глаза – глядели на тебя весь вечер,
Переполнились и теперь через край льются.
Ты же не позволил мне закрыть их,
Даже когда обнял, даже когда… И я смотрела,
Щурясь, как на вечернее солнце.
А теперь больно…
Ты же рассказал мне страшную сказку:
Мол, когда-то – опыт говорит тебе – я остыну,
Тебя догорать оставлю. – Милый, глупый,
Нашел же ты – ловить рукавом ветер,
В чашке море переплывать: опыт!
Насмешил до слез – вот они и льются,
Льются, льются через край – хорошо, что
Ты меня, заплаканную, не видишь…

Нет, не стану гадать, любишь – не любишь:
Всякое гаданье – воровство у Бога
Из плиты пирогов недопеченных,
Протянешь руку – и обожжешься.
Лишь тогда сегодняшний хлеб насытит,
Когда не знаешь, пир завтра или голод.
А я, как нищенка, рада любой крошке,
Особенно твоему веселью.
Только не сердись, что я при тебе немая,
А останусь одна – и разболтаюсь;
Я ведь и взглянуть боюсь, а уйдешь – жалею:
Там и там бы еще поцеловала.
Это оттого, что без тебя всю неделю
Ходит маятник в груди с запинкой,
Ты придешь, качнешь – и он летит в небо,
Камнем падает, и дышать нечем.

Механическая речка
И кузнечик заводной —
Все счастливей человечка,
Пляшущего под луной.

Волны бьют, кузнечик скачет,
Ласточка чертит круги,
Только человечек плачет,
Шепчет: «Боже, помоги!»

Что-то треснуло такое:
Машет ветка, блещут сны,
Не остановить рукою
Вздрагивающей спины.

Тихо. Даже муха уснула,
Целый час не дававшая мне покоя.
Голове, избавившейся от гула,
Весело покачиваться над рукою,
Над чертой подоконника, над садами,
Слушать: дождь копытцами не трещит ли,
Здесь ли он – серебряными стадами
Налитой трепещущий клевер щиплет…
Вот в такую ночь не хватает джинна
В той бутылке в углу – чтоб ловил любое
Приказанье.
Что делать? Неудержимо
Одного хочу я – лежать с тобою,
Остывая медленно от пожара,
С губ пошедшего, справившись с дрожью в теле,
Снова впасть – улыбнись! – в продолженье жанра
Влажных, дикорастущих бесед в постели,
Оплетающих это простое ложе
Лучше роз – или чего там? – мирта,
Впрочем, тут цветы со всего, похоже,
Порыжелого, будто август, мира.
И от свежего терпкого Августина
К перезрелому – винною вишней – Джойсу
Я хочу блуждать, как в раю, невинно,
Наклоняя ветвь, даже если жжется.
Беспокойным движеньем касаться Пруста
И плодов, что мне достаются редко
В одиночестве, – для тебя же просто
Не бывает слишком высокой ветки.
Не боясь терновых шипов, кругами
Я хочу блуждать от Евфрата к Волге
И, внезапно сталкиваясь губами,
Обжигаться и замолкать надолго.

Тихо. Даже для мухи поздно.
Дождь уносится, испугавшись взгляда,
Вдаль – садами промокшими, – стадом козьим —
Устьем сердца, уступами Галаада.
Мелкими следами полна страница,
И ладонь, и щека. Все, что было, все, что
Будет, дробно выстукивают копытца,
Лишь умалчивая, где пасешь ты.

В тростнике голосовых
Пересохших связок
Страх, как ветер, петь привык;
Словно в кроне вяза,

В темени стучит испуг
Твердым клювом. Ночью
Из лесу воздетых рук
Ты выходишь, Отче.

Прошумев по волосам,
Прочь взмывают птицы,
Слез соленая роса
По Тебе струится.

В мокрых ризах, на пути
К светлым и любимым,
Отче, Отче, не пройди,
Заклинаю, мимо!

Наклонись и подыши,
Раздвигая стены:
Тлеет уголек души
В солнечном сплетенье,

И потрескивает плоть
Не соломой – кротче.
Дай мне силы побороть
Этот ужас, Отче.

Где наша родина, узнать нам не дано —
Души размытый контур, берег сонный.
Из губ твоих грузинское вино
Мне показалось музыкой Вийона.

Не знаю, виноват ли виноград —
Хоть он плебей, а древний род прервался,
Что если он – родство забывший брат,
Потерянный – певучих лоз Прованса?

Навек ли нам пространства кабала
И времени рабочая одежда?
Что если поцелуем пополам
С вином ты разорвал ее – и между

Глотками долгими, как птицу, пропустил
Иную жизнь, мелодию иную:
Люби и пей! – И возразить нет сил,
Сосна скрипит, Нева ревнует

К жаре, виоле, бедному плащу,
Объятью, пересказанному просто.
Два неба встретились, о них я и грущу,
Им губы наши были —
перекресток.

В луже треснула звезда.
Сердце раскололось.
За рекою поезда
Завывают в голос.

Спичек коробок исчез,
А другого нету.
Клен шагнул наперерез
Попросить монету.

На ступеньке лунный свет,
Свернутый в калачик.
Разве знает человек,
Почему он плачет?

Как много смерти прячется в траве
Острозаточенной, в тяжелой голове
Отрубленного солнца на лесной
Покатой плахе ветреной весной.

Пар изо рта порхает, как дракон,
Уже затеплен с четырех сторон
Лес – языками соловьиного огня,
И луг в цветах бледнее бледного коня.

Плывет цветок, качается в седле,
Неся точеный череп на стебле,
И под плащом сжимает семена;
Позвякивают тихо стремена.

Плывет цветок и смерть свою несет —
Ту, что скрывается внутри медовых сот,
На дне ладони, проплывающей тебя
Вдоль, поперек, – и ангелы, трубя