Татьяна Вольтская - Избранное

Пчелиным гудом, улетают прочь.
Плывет цветок, неся на стебле ночь.
И в сердце – ухо приложи – растут слова,
Как обоюдоострая трава.

Я тебя потеряла, не обретя,
И тепла в глазах твоих не увидев.
Все же я качаю твое дитя —
Этот стих, звучащий, как вдох и выдох.

Он рожден в грехе и слезах, и вот
Он горит листом золотым и красным,
Рвется прочь из рук и тебя зовет,
И еще не знает, что все напрасно.

Но к нему одному не пристанет грязь,
Мы уже погибли, а он – невинен:
В нем ты будешь со мною всегда, мой князь,
И на дне морском, и на небе синем,

И в чужом пиру, где меня не ждут,
И на кухне, где наших пиров приметы, —
Всюду – чем бы ни кончился Страшный Суд —
На дитя взглянув, мне укажут, где ты,

Позабывший с легкостью мой порог, —
Возле Божьих ног, в преисподней щели:
Мне, тебя не дав, милосердный Бог
Подарил его, как залог прощенья.

Пока сухие стебли улиц
Внезапный полдень озарил,
Пока из-под руки, прищурясь,
На нас не смотрит Азраил,

Пока шевелит Амфитрита
Заплесневелой чешуей, —
Еще не поздно – дверь открыта,
Входи, – пока над головой

Не потемнело от отлета
Чугунных ангелов в лесу
Исакьевском, – смахни заботу,
Как тополиный пух в глазу.

Пока лучи вслепую шарят
По комнате, и голова
Пока не катится, как шарик,
Под лапой каменного льва,

Пока на небе цвета сливы
Налево родинка видна,
И губы – солоней прилива,
Слюна во рту – пьяней вина,

Покуда пламя только лижет
Дворы и косяки дверей, —
Взгляни в глаза мне – ближе, ближе;
Скорей, скорей, скорей, скорей.

Я хочу в Венецию – как лицом в траву,
Посмотреть, как выглядит душа моя наяву.
От нее закат, как камин, отгорожен цветным экраном,
И часы расцвели на стебле четырехгранном:
Стрелок тычинки; горьковатого звона завязь
Никогда не созреет, подставленных губ касаясь.
Там копье проросло, как в озере остролист,
И герой, словно рыба, выловлен: запеклись
Бронзовые чешуйки – он умер сразу.
И дома поставлены в воду, как в зеленую вазу.
Под ногой ступень качается, как листок,
И пролеты мостов прерывисты, словно вздох,
Словно в горле речь – не находя участья,
Медлит – начаться ей или не начаться.
Есть у счастья свои приметы и у несчастья тоже:
Покрывается камень гусиной кожей,
А спина волны каменеет; на водосточной трубе
Выступает испарина, как на губе.
То ли в любви, то ли в битве —
сжав друг друга руками,
Смертной дрожью объяты оба – вода и камень.

Серый камень спит, коростель скрипит,
Ходит облако на ногах дождя,
Жгучий воздух крепок, как чистый спирт,
Чиркни спичкой – и полыхнет, треща.

Роща кажется берегом, а луга
Проплывают медленно, на спине
Пронося уснувшие два цветка,
Словно белых всадников на коне.

Травяная бездна легка, под ней —
Черной бездны стиснутые пласты,
Где уснули под гул земляных червей
Зерна мертвые, сжав в кулачках цветы.

За былинку цепляясь одной рукой,
Век сочтя минутою, как в раю, —
На краю – обнимая тебя другой,
Губ твоих цикуту я залпом пью.

Неслышно зарождается прилив:
Вот губы тихо трогают, как волны,
Песчаную ладонь, вот, плечи скрыв,
Становятся упруги и упорны.
Вот тело всё, подобное волне,
Но не одной волне, а сразу многим,
Уже вскипает вкруг меня, во мне,
Окатывая голову и ноги,
И, то на гребне, то на дне крутя,
Уносит вглубь, как легонькую щепку, —
И шум в ушах, и я тону, хотя
За каждую волну цепляюсь крепко.
И это чудо – выйти не на мыс
Чужих миров, неведомых америк,
А, пересекши время, как Улисс,
Лечь
возле тех же губ, на тот же берег.

Мне двойное судьба изготовила лезвие,
Шелковистой рукой мою шею пригнула:
Подарила мне сердце сестры моей Лесбии
И – в насмешку – напрасные слезы Катулла.
Так вот кошку в мешок зашивают с собакою,
Чтоб верней утопить. В этом теле зашиты
Две души, два врага, что сильны одинаково, —
Ни управы на них не найти, ни защиты.

О любимом забуду – свобода! – а мысли-то,
Словно птицы в гнездо, возвращаются сами.
Так охотник помчится за дичью и выследит —
И опустит копье, и зальется слезами.

Голос – горше цикуты, сестра моя Лесбия, —
Не живу и не сплю, не пою и не плачу,
И, обычаем варварским местным не брезгуя,
Вместе лавра и терна ищу, не иначе.

Радость померкла.
Волшебный фонарь зрения помутился.
Вынуты цветные стекла:
Стала рекою река, стала травою трава,
Как Золушка в полночь.
Пеплом присыпан вечер,
Будто его закоптили,
И даже соседкино платье
Больше не отбивается от прищепок,
Повисло, рукава растопырив.
Видно, что-то я натворила,
Раз никто со мной говорить не хочет —
Ни ведро, ни калитка, ни тополь,
А серый лягушонок спиной повернулся
И кинулся в пруд (по-японски).

Как ни крути, нынче
Для отшельников тяжелое время.
Во-первых, подорожали дачи,
Во-вторых, перевелись акриды —
Остались одни искушенья.
Не то чтобы морковка на грядке
Принимала непристойные формы
(Чаще всего никаких не принимает),
Но бес полуденный блазнит:
Не вари, – говорит, – обеда,
Куда лучше прыгнуть в колодец;
В знойном мареве кувыркается, голый,
Глаза ледяные,
На кудрях – венок из лютиков и кашки.
Как вспомню тебя – зашипит и растворится.
Но не надолго:
Зачерпну ведро – брызнет оттуда,
Выжимаю белье – выскользнет полотенцем.
Бывало, гнала его постом и молитвой
О твоей любви – о хлебе насущном,
А теперь не смею:
Большой грех просить о невозможном,
Бог таких капризов не любит;
Как ребенка, бьющего ногами
По полу, – стороной обходит.
А полуденному бесу того и надо —
Замолчу – он и стукнет по лбу копытом.

Я проиграла.
Но ты не жди афоризма вроде
«Поражение – и есть победа».
Нет, я совсем проиграла.
Ну, попал в меня некий луч, как в линзу,
Ты-то от него не загорелся,
Разве что потеплел немножко.
Видно, ты от меня дальше,
Чем я думала, – как снежная вершина, —
Лезешь, лезешь – и упадешь, понимая:
Трудней всего дотянуться
До того, что кажется рядом.
Протяну ладонь к щеке – о! версты и версты!
Но зато, проиграв, я узнала
Важную вещь: это не победивших,
А побежденных не судят —
Потому что просто не замечают.