Борис Херсонский - Одесский дневник 2015–2016. Взрывная волна

и ты вино осенней стужи друг
и вы враги что брали на испуг
бессмертный гений явно не в награду
ниспосланный за каждодневный труд
за жизнь в которой складу нет и ладу
за смысл во глубине сибирских руд

ты медный пешеход веселый идол
в гаданиях и битвах жребий выпал
два века согласись немалый срок
и девочка стоит на табурете
читая лукоморье и пророк
в пустыне мрачной помнит о поэте

ни одуванчиком Божьим ни чертовой куклой
ни летней простудой ни детской железкой припухлой
не искупить провинностей осуждения не сломить
спину не распрямить
походку не выровнять да на кривых-то дорожках
по степи не проехать на старорежимных дрожках
в усадьбу к соседу смотреть на борзых
помолиться захочешь не повернется язык

потому что милость страшна как все что не по заслугам
сижу говорю беззвучно с умершим другом
сжимаюсь как будто я проживаю его года
беда говорю отвечает друг не беда

просто мы насмотрелись монстров и огородных пугал
кого-то загнали в гроб а кого-то в угол
как в детстве лицом к стене а кого-то и на горох
нет порока страшнее старости так говорил пророк

говорил шептал и затих и не слышно боле
голоса полного отчаяния или боли
выкриков люди опомнитесь при корне лежит топор
опаляет мир как смоковницу Божий взор

Теперь театр – бассейн. Затоплен зрительный зал.
Всюду кафель и плитка, и живопись на потолке
шелушится и осыпается, но, простите, кто вам сказал,
что кто-то жалеет живопись в этом прÓклятом городке?

Вот в бывшем храме свалился пласт штукатурки, и
из отверстия смотрит на покупателей мыслящий глаз.
Да, тут мебельный магазин. Но у реки соловьи
ночью поют самозабвенно, как будто в последний раз.

Вот пары спускаются вниз к реке. Девы – глаза опустив.
Каждый парень пьян и решителен. Каждая дева – нежна.
В сердце пылает страсть. А в кармане – презерватив,
потому что новая жизнь здесь никому не нужна.

Потому что старая жизнь тут крепчает не по часам.
Так из древнего Хаоса рождался уродливый мир.
Потому что правитель слишком долго затылок чесал,
протер шевелюру до плеши, а после череп – до дыр.

А в театре плещется дама, и в храме призрак попа
у чешской стенки читает покаянный канон.
А к открытию винно-водочного крепчает-мужает толпа,
и голос безумия слышен со всех сторон.

громкой славой тихой сапой
мягкой но когтистой лапой
оглушай греби и хапай
расширяй подлунный рай
поиграй с рассветной тишью
поиграй как кошка с мышью
но со смертью не играй

эта злобная старушка
нам не мышь и не игрушка
но ракета танк и пушка
погремушки для нее
человек всего лишь тушка
и ему цена полушка
медный грош житье твое

и твоя грудная клетка
кошелек а там монетка
бьется часто или редко
упирается в ребро
неосмысленного предка
и геологоразведка
ищет под землей добро

раскопает круги ада
путешествия синдбада
человеческого стада
кости страсти и бичи
зуб огромного размера
стог соломы слог гомера
звезды ясные в ночи

Снилось – лежу на дачной веранде, какой была,
слышу женские голоса – бабушка, мама,
Все ярко освещено, погода солнечна и тепла,
парусит занавеска, отворена оконная рама.

Мама и бабушка варят варенье, банки построены в ряд.
Я потягиваюсь, выхожу во двор, жмурясь от света,
пытаясь понять, о чем они между собой они говорят.
Дедушка дремлет в кресле, в руках у него газета.

Мелкие белые розы над скамейкой цветут.
Зеленая летняя кухня – маленькая каморка.
Папа, сестра, племянница – в «русском» районе Нью-Йорка,
Мама, бабушка, дедушка – мертвы, мы остались тут.

Смерть бывает наполнена жизнью. И стоит ли просыпаться
для того, чтобы убедиться, что мир навсегда опустел?
Но я просыпаюсь, на в силах с постели подняться.
Но я просыпаюсь, хоть, кажется, не хотел.

выцветшие чернила, старорежимный почерк
водяные знаки на пожелтевшей бумаге
старый писатель страдал заболеванием почек
сбежал от большевиков умер кажется в праге

или в безвестности что впрочем одно и то же
и то и другое изгнание за пределы
эмиграция это такое просторное смертное ложе
думаешь белизна а это в судьбе пробелы

по воскресеньям толпа пестра в будни быстра деловита
чехи немало русских немцев в черных шляпах евреи
на холме пражский град и собор как его вита
мощи считались лекарством от функциональной хореи

и откуда взялась лет семьсот назад эта трясучка
и куда подевалась позднее вот так загадка
хорея исчезла как в летнем небе малая тучка
новое время ни тряски тебе ни припадка

и куда подевалась усталая старая муза
и куда подевалась душа с ее постоянной болью
злата прага между ладоней германии и союза
и с нею забытый писатель маленькой серой молью

в небесных чертогах сидит у окна
в задумчивой позе святая одна
и свет невечерний сияет над ней
и нет в ее мире ни тьмы ни теней

лишь свет проливной словно ливень весной
как тихое пенье псалма на страстной
и чудно ей в мире лишенном скорбей
не скажет никто ни солги ни убей

лишь теплая Божия милость вокруг
и воздух прозрачен и ветер упруг
но смертная память о муках жива
о том как сминали людей жернова

о том как катилось судьбы колесо
о том как смеялись плевали в лицо
как жадно глазели от злобы дрожа
на дело веревки огня и ножа

и с памятью этой и свет ей не в свет
и даже в раю утешения нет

Литва, страна печалующегося Христа,
подпирающего деревянной ладонью деревянную щеку,
все, как положено – терновый венец, сомкнутые уста,
вторая рука на колене – что нужно еще человеку,

дошедшему до перекрестка, не знающему, куда свернуть,
как долго идти до намеченной ложной цели,
нет ни камня, ни стрелки, указующей верный путь,
лишь деревянный Христос – изваяли его, как умели.