Ярослав Соколов - Город ночь. Песни песков

Изгиб тропы нас вёл по лабиринту
секретных слов; шептали дерева,
что мы – лишь тени древнего инстинкта,
и рифмовали наши имена.

А мы блуждали, на излёте ночи
на небесах, не размыкая век,
вдруг различая чей-то чёткий почерк
и парафраз, связавший нас навек.

Безмолвно-бездыханно повторяя
изгибом губ, излучиной руки,
спешил списать я песнопенья рая,
остановив течение реки.

Зачем спешить? Они итак прекрасны –
и эта ночь, и звуки, и мечты,
и сотни слов исписаны напрасно,
их всё равно опять забудешь ты.

Не спеши называть любовью
Фальшь и ложь, и пустые слова,
На широком и вольном раздолье
Только сорная зреет трава.

А любви драгоценные розы
Расцветают в заветном саду,
Где лелеют их чистые грёзы
Соловья на забытом пруду.

Где пургой не безумствует ветер,
Разметая небес серебро.
Мы с тобой за любовь в ответе,
Не спеши хоронить её.

Не спеши хоронить кумира,
Тосковать и грустить всерьёз.
Наши розы – как сердце мира,
Мы садовники наших роз.

Не спеши забывать навеки
Всё, что было, что ждёт впереди,
Погляди – нам все звёзды светят,
Словно алые розы в груди.

Мы с тобой танцевали сумасшедшее танго,
вихри страстных объятий нас в любовь увели,
в ароматную ночь вкуса спелого манго
далеко от людей, далеко от земли.

Мы кружили, как звёзды, в поднебесье танцуя,
мысли, чувства и души нараспашку открыв,
и сплетение рук, колдовство поцелуев
обещало вселенным новый сладостный взрыв.

И бушует во тьме негасимое пламя
сокровенной мечты, возрождая в ночи
неразрывную связь между прошлыми нами,
и венчает огнём две души, две свечи.

Но кометою лета пронеслось наше танго,
опалив изнутри и дотла исцелив,
лишь на миг приоткрыл нам предвечные тайны,
тайны мира души, наш заветный мотив.

Знаю, счастье не вечно – вот растает и нечем
ни тоску разогнать, ни любовь воскресить,
словно сон наяву вижу все наши встречи
и себе не могу я потерю простить.

И бушует в душе ненасытная память,
опиатами грёз опьяняя в ночи,
рвётся ввысь огонёк – пляшет девушка-пламя
танго нашей любви над огарком свечи.

Мне раньше казалось, что это лишь дождь
Замерзшие капли рассыпал в траве,
Что это лишь неба осенняя дрожь
И горестный плач о забытой весне.

Я был тогда молод и не замечал
Ни тона сомнений в случайных словах,
Ни тени в глазах, укрывавших печаль,
Ни стрелок игру – на весах и часах.

Немое тепло согревало наш дом –
Тепло твоих рук, воплощение мечты,
И я не услышал, что близится гром,
Но грянуло болью «прощай и прости».

Проститься с тобой не могу, не хочу,
Меня научи понимать и прощать,
И ветер вовек не задует свечу –
Ты знаешь, как птицу-любовь удержать.

Я верю – ты тоже скучаешь и ждёшь,
И свет не горит в одиноком окне.
Я слышу во сне, как меня ты зовёшь,
И солнца лучи посылаю в ответ.

Мне раньше казалось, что дождь – это дождь,
Потоки воды, что стремится к земле,
Но мне приоткрыла тоскливая ночь,
Что ты – это – плачешь,
о нас, обо мне…

беззвучие ночи
падает с плеч –
наверное, хочет
в бездну увлечь

и плачет как свечи
тающий стих
слетая как вечер
с губ ли твоих
иль с тёмного неба…

совести весть
насущного хлеба
даст ли нам днесь?

прощением мечен
утренний луч
течение речи –
в проруби туч

«прости» моё – словно
рубящий меч –
безмолвие слова
падает с плеч…

Вопросов нет, лишь лёд ответов ломкий,
Мечты пусты, а прошлое – мертво.
И снова ночь приходит похоронкой –
Нет никого, а значит, ничего.
И не было.
Привычны ритуалы –
Шагнуть за дверь и в бесприютной мгле
Упасть туманом, сумрачным, усталым
В угрюмую заброшенность полей.

И гонит прочь потерянная ночь
За край времён почти забытый сон.

Нет никого.
Лишь паутины клочья
Дрожат на неприкаянных часах –
Обрывки слов и пауз, многоточий
И пустотой повисшая тоска.
Ни скрип, ни шорох – ожиданье звука,
Но до утра – всё та же тишина,
И непреклонность замкнутого круга –
Как дежавю утраченного сна.

И гонит прочь безжалостная ночь
За грань времён навек забытый сон.

Озаревшее небо зевнёт,
вылезая из жарких
несомненных и мягких,
ленивых и томных
объятий,
хмыкнет в пол-оборота
презрительно тем, кто,
извиняясь и злясь
в ожидании часа восхода,
притворяется в сон
и сморкается в холод постели,
и сочится из щёлок
завистью тёмных проёмов.

А усталость причмокнет,
обняв инстинктивную радость,
насмехаясь над гордым величием
мудрых монахов,
безутешной ухмылочкой чокнутой
футуристически
будто я мог, признавшись в любви,
попросить о прощении.

Дети мои – все в крови, смеются;
Развёрстым восхищением
Проецирую в рваные грудца
Истерику своего всепрощения:

Боже! Вельможно разреши стаять
Им, и тревожно стих,
Чтоб последний пальчик в этой стае,
Копошащейся мягко,
Прости – их.

Упали поцелуями в мать, увязли
Губами в мертвом виске –
Тёплые, сытные ясли
В крови и молоке.

Вскинутые бедра. Иным окропиться
Не дай мне, спящая Мати,
Их подкованные копытца
Так часто – стигматы.

Весёлым движением руки –
Расплескали кожу её век –
Попытка вплавить в рваные грудца
Слепым отразившийся свет.

Иным окропиться не дай, покойно
Поздняя радость рождения – эхо,
Ведь мир, мир – это больно,
И кончим на этом теологию смеха.

Дети мои – все в крови, без оскала
Смеются, Богоматерь сама
Изрезала грудь, чтобы лукаво
Они причащали меня с ума.

Ветер ломает горячие плечи
Ливня, вырванные из суставов тучи.
«Ведь нам так легче, двоим калечным?
Милый, калечным, нам так лучше?»