Алишер Навои - Язык птиц

Но Навои не был суфием в полном смысле этого слова, он был мутасаввифом, т. е. человеком, приобщенным к идеям суфизма в их общенравственном значении. Практически это означало, что суфизм как философия был основной частью его образованности.

С учетом этого последнего обстоятельства должен быть рассмотрен и вопрос о композиционной роли рассказа о шейхе Санане. Это в свою очередь позволяет уточнить, в какой мере для Навои был важен собственно суфийский смысл рассказа.

Если соотнести рассказ о шейхе Санане с общей композицией поэмы, которая, как мы видели, подчинена решению «сверхзадачи» Навои — созданию произведения итогового, исповедального, произведения, в котором «птичьим языком» говорится о собственном творческом пути, то вряд ли можно сомневаться в том, что рассказ о всепоглощающей любви, расположенный в самом центре поэмы, имеет для Навои особый смысл.52

Вся поэма Навои — это аллегорическое повествование о всепоглощающей любви к творчеству и в этом смысле — об отречении от себя ради творчества. Поэтому и рассказ о любви, представляющий из себя кульминацию поэмы, следует понимать не только и не столько в суфийском смысле, сколько в аллегорическом, т. е. в свете несомненного исповедального характера поэмы.

Этим обстоятельством подтверждается также и то, что не суфийские теоретические построения сами по себе имели для Навои решающее значение. Для Навои суфизм — не цель, а средство, т. е. система знаний, призванная служить познанию, осмыслению действительности.

Если согласиться с таким пониманием отношения Навои к суфизму и «функционирования» суфийских понятий и категорий в его последней поэме, то факт обрамления рассказа о шейхе Санане двумя тахаллусами поэта становится понятным. В рассказе о шейхе Санане и в отрывках, предваряющих и заключающих данный рассказ, отчетливо выражена личность автора.

Проблеме личности автора в современном литературоведении уделяется большое внимание.53 Более того, признавалось, что все наблюдения частного порядка относительно того или иного литературного произведения в конечном счете направлены к уяснению главного — фактов, связанных с личностью художника, с его идейным и художественным замыслом, с его поэтикой.54 Известно, что в средневековой литературе личность автора сказывается вообще слабее, чем в литературе нового времени.55 Причина этого состоит в том, что средневековый литературный этикет и традиция сводили к минимуму авторскую индивидуальность. Особенностями художественного метода, присущими тому или иному жанру, ограничивались индивидуальные авторские склонности. Автор следовал жанровой традиции.56 Естественно, что и Навои в своем творчестве соблюдает ограничения, накладываемые традицией. В газелях — он следует традиции жанра газели, в касыдах — творческий метод и стиль, присущие этому жанру, и т. д. Наибольшую свободу для проявления личности автора давала поэма-маснави: развитие сюжета, множество действующих лиц, наконец объем произведения — все это давало большой простор творческой фантазии автора.

Из всех поэм Навои «Язык птиц» — самое «личное» произведение. В нем ярко проявляется личность автора, его взгляды на человека и его место в окружающем мире. Личное начало в поэме постепенно нарастает от начала к концу произведения.

В начале поэмы личность автора находит отражение в традиционном, как и у всех авторов того времени, покаянии, обращении к богу с просьбой о милосердии и помощи в трудном деле создания большого произведения.

В этом же ключе Навои упоминает себя под псевдонимом (тахаллусом) «Фани» и в бейте 177.

Следующий фрагмент поэмы, где Навои говорит о себе, чрезвычайно интересен с точки зрения соотношения объективного и субъективного, сюжетного и личного. Это — фрагмент, предшествующий рассказу о шейхе Санане (бейты 1045—1052):

Все то, что автор показывает в этих бейтах как свои будущие качества, на самом деле в поэме предстает в последующем как развитие сюжетных перипетий странствия шейха Санана в земли христиан.

Это, разумеется, не прямое отождествление себя с героем вставного рассказа (и о том, что такого отождествления в поэме нет, говорят бейты, следующие за рассказом), но в показанном сближении личности автора с сюжетными мотивами последующего рассказа можно видеть характерный литературный прием увязывания личного и внеличного, лирического и эпического. Смысл этого приема сводится к тому, что автор как бы говорит: вот, мол, к каким сюжетным коллизиям я приведу повествование.

За рассказом о шейхе Санане в рамках этого же самого фрагмента идут следующие бейты 1559— 1563:

Слова о том, что Навои сложит особый дастан о своем отношении к любви (разумеется, к истинной любви),—это традиционное обещание автора вернуться к данной тематике.

Такого рода обещание — чрезвычайно распространенный мотив в эпических сочинениях. Посредством обещания автор как бы просит извинения за несовершенство этого своего произведения и отсылает читателя к будущему сочинению, где он сможет в большей степени приблизиться к идеалу. Следует попутно заметить, что само представление о возможности идеального отражения описываемого, т. е. такого отражения, где в идеальной гармонии предстанут вечные истины, является исторической категорией средневековой литературы.

Однако обращают на себя внимание слова: «Если срок, хоть и малый, а будет мне дан» (бейт 1562). В подобных случаях авторы обычно говорят о более длительных сроках жизни. Не намекает ли этими словами Навои на то, что повесть о нем самом и о его «любви» следует искать в этом же самом произведении. Если учесть те факты, которые были приведены выше, относительно изощренной композиции поэмы и отражении в ней исповедальных и личных мотивов, то высказанное здесь предположение представляется не лишенным оснований.