Сергей Остапенко - Ритуал [litres]

– Уф, – сказала Таня, отдышавшись и снова возобновив шаг. – Я раньше никогда не была так долго в темноте. Забыла уже, какой он, день. Хорошо, что эта штуковина светится, а то совсем было тоскливо.

– А по мне, лучше бы не светилась, – сказал Саня. – Чересчур напрягает своей необычностью.

– Зато так мы ее быстрее найдем.

– Логично.

Чертовски хотелось передохнуть, но мы знали, что времени очень мало. Мы вынуждены были бодрствовать, понимая, что каждая минута может оказаться последней. Это как-то мобилизовало нас, придавало всем словам и поступкам смысл, силу и глубину. Если бы всем пришлось пережить наш опыт, может, человечество очнулось бы от сна и стало жить по-настоящему. Сплошная ночь, которой стала история, закончилась бы, и вернулся золотой век.

– Серый, ты хоть представляешь, что мы должны делать? – спросил Юдин.

– Честно – не совсем. Знаю только, что после того, как ритуал мы, как смогли, выполнили, амрита должна прийти нам в руки. Как это произойдет – увидим.

– Ох уж мне эти древние. Понавыдумали себе всякой чепухи, а нам расхлебывать.

– Вряд ли они это по своей воле придумали. Жизнь заставила.

– Хреновая у них жизнь была.

– А с чего ей быть хорошей? Сам посуди: у них боги как демоны, обряды один ужаснее другого.

– Например? – спросила Таня.

– С наскока и не вспомнишь. Ну, у одного племени, забыл название, до сих пор сохранился обычай: друзья жениха пять дней до свадьбы забавляются с невестой на все лады.

– Ого.

– А в другом племени, чтобы мальчика признали мужчиной, он должен проползти под всеми женщинами, сидящими в ряд на корточках, а они будут на него… того…

– Господи!

– И я о том же.

– Но я все равно не понимаю, зачем они все это проделывают? Какой в этом смысл?

– А они не понимают, какой смысл, к примеру, в том, что цивилизованные люди за пачку резаной бумаги согласны восемь часов в день протирать штаны в конторе.

– Чтобы хорошо жить.

– Значит, у нас понятия о том, что такое хорошо жить, различаются. Ведь у некоторых народов вообще нет этических кодексов. Они, например, не могут понять, что такое рай.

– Можно подумать, ты понимаешь.

– Конечно.

– Ну и что это? Сад, где непрерывно поют праведники? Субпространственный вневременной континуум? Или еще круче?

– Зачем же? Меня вполне устроил бы обычный мир, в котором. Ну, скажем так, не нужны менты, военные, врачи и гробовщики. Кстати, я склоняюсь к мысли, что вечная жизнь не так уж и невозможна.

– Ну-ка, поделись.

– Вритрин, который явился мне вчера, рассказывал, что наш участок космоса создан могущественной цивилизацией, уровень технологического развития которой опережает человеческий на много-много порядков. И способы работы с информацией и материей, которыми они владеют, как раз в компьютерных терминах и можно объяснить. Только в глобальном масштабе. Я представил себе, что на неком непостижимом устройстве можно записать всю информацию не только о мертвой природе, но и о живом существе. Целый мир, закодированный на флешке!

– Вся Вселенная! – подхватила Таня.

Саня не разделил энтузиазма:

– Ты хочешь сказать, что каждый мой или твой шаг где-то фиксируется, чтобы потом, снова все прокрутить?

– А почему бы и нет?

– Не нравится мне эта идея. Ну, скажи, вот оживят тебя, не стыдно тебе будет потом общаться с друзьями, когда они смогут посмотреть, как ты онанировал в школьном туалете, как ты каждый день в туалет ходишь, как тебя рвало с перепоя, как ты кого-то обманул, или струсил, или еще что-нибудь эдакое?

– Фу, как грубо! – поморщилась Таня.

Я смутился:

– С этой стороны я не думал. Ну, значит, нужно не делать ничего, за что будет стыдно.

– А если уже сделал?

– По-моему, вечная жизнь все равно того стоит. Да и не обязательно ты сможешь узнать о других всякие гадости.

Саня пожал плечами, и разговор сам собой иссяк. Мы спустились с холма, прошли немного, продираясь сквозь густые заросли, а потом неожиданно выбрались на тропу, которая вела в нужном нам направлении.

– Хотела бы я знать, кто их протоптал, – произнесла Таня через некоторое время.

– Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей, – процитировал я и запнулся: деревья расступились, и мы уперлись в насквозь протрухлый плетень или частокол, который преграждал путь. О том, что соваться за него не следует, недвусмысленно говорило обилие черепов на колышках. Тропа, однако, вела вдоль забора несколько метров, а затем исчезала в проходе, заваленном остатками ворот, давно рухнувших с петель. Дорожка, вымощенная плоскими камнями, вела через широкий двор к бревенчатой избе, крытой соломой. Над стояками, прежде служившими опорами для створок, сохранилась надпись на яритском:

«ВОИНЫ ВХОДЯТ В ОДИНОЧЕСТВЕ».

– Заходи, не бойся, выходи, не плачь, – сказал Юдин.

– Может, ну его, а? – предложила Таня.

Я проследил взглядом, куда тянется плетень. Не обойдешь. Как специально.

– За время испытания я четко уяснил, что все, что попадается на пути, служит какой-нибудь цели. И отступать тут бессмысленно. Нужно либо преодолевать это, либо сдаваться. Ноготь даю на отсечение, тут нас тоже ожидает сюрприз. Но другого пути нет.

– Вопрос в том, послушаемся мы совета или нет. – Саня отколупал от хлипкого стояка щепку и размял ее между пальцами. – Я думаю, не послушаемся.

Приготовив оружие, мы осторожно двинулись вперед. Стрекотание ночных насекомых резко прекратилось, и в наступившей полной тишине троекратно прогудел филин. Потом он взлетел откуда-то с крыши, и от хлопанья его крыльев в лицо повеяло легким дуновением воздуха. В окне я заметил тлеющую лучину. Пока я всматривался в полумрак избы, дыхание моих спутников почему-то стихло. Я огляделся по сторонам и обнаружил, что они исчезли.

– Эй, вы где? – позвал я, холодея.

Тишина. Постепенно трели сверчков вновь заполнили ночной эфир. Филин поменял дислокацию, перемахнув на одно из деревьев в аккурат за избой. Я встретился взглядом с его немигающими зрачками и почувствовал, что от страха не могу даже как следует выругаться. Оглянувшись назад в надежде, что они вернулись за частокол, я понял, холодея, что прохода больше не существует. Колья, ивовые прутья, черепа – и ни следа от ветхих останков ворот. Липкая холодная испарина покрыла мое чело, уды сковала немощь, сердце зачастило, хотя пульс стал едва слышным. Я боялся уже не столько догадки, что все это может значить, сколько одиночества и собственной паранойи. С большим трудом я сохранил остатки присутствия духа после того, как изгнал мысль, что все еще нахожусь среди тюльпанов в царстве Аида.

Протяжно заскрипела дверь, и моя едва различимая тень, как часовая стрелка, проделала путь в девяносто градусов. Медленно, словно взятый на мушку, я повернулся навстречу неизвестному.