Александра Ром - Искажение: дар судьбы

— Хаято, а я не хочу в другой жизни. Я хочу прожить эту жизнь с тобой. Вместе мы преодолеем все преграды.

— Ты не знаешь, что тебя ждет. Если остаешься позже возненавидишь меня и будешь проклинать. Но больше всего я боюсь увидеть в твоих глазах безразличие.

И больше не слушая мои уговоры, он потянул меня в беснующийся буран. Путь нам преградил ликархонт. Он оскалил пасть и угрожающе зарычал.

— Сваргальф отойди. Сражаться с тобой я не намерен.

Волк остался на месте. Хаято обнажил меч. Камень полыхнул. Я истерично закричала.

— Хаято прошу…, - мой голос потонул в свирепых порывах урагана.

Вдруг сзади раздался громовой голос Тахако. Я обернулась назад. В темном проеме пещеры величественно возвышался белоснежный единорог с золотистым рогом. Он пристально и печально смотрел на Хаято золотыми глазами. Над головами разнесся властный голос:

— Остановись безумец. Ты не сможешь изменить предначертание. Ты вновь идешь против ветра.

— Тахако не вмешивайся. Это моя судьба и я решаю, изменить мне ее или нет. Не холодным богам. Не злому року. И тем более не предсказаниям безумного старика.

Я сидела на снегу, и мне хотелось вторить завываниям бури. Моя жизнь рушилась. Любимый муж рушил ее собственными руками. Безразличие затапливало душу. Внезапно небо прорезала молния. Хаято стал медленно оседать. Когда я подползла к нему, он лежал, распластавшись на снегу. Такой же ледяной и мертвенно бледный. Серебристые глаза потухли. Я судорожно трясла его, кричала, звала на помощь. Почему никто не подходит. Почему застыли на своих местах. Он же умирает, умирает….

На плечи легли руки. Я повернулась и в страхе уставилась на незнакомца. На меня смотрели зеленые глаза словно первая весенняя листва. Он положил ладонь на мои глаза и тихо сказал:

— Спи.

Бабушка смотрела укоризненным взглядом всегда печальных и мудрых глаз. На солнце они переливались изумрудами. Волосы всегда собранные в тугой пучок спадали на плечи свободным каскадом медных волос. Она ласково улыбнулась и мелодичным голосом заговорила нараспев:

— Эйре, Эйре, мой любознательный лучик, ты все забыла. Вспомни, чему я учила тебя. Вспомни….

Ее голос эхом разнесся над поляной и затих в кронах деревьев. Листья зашелестели, перебивая друг друга. Бабушка смотрела серьезно и строго. Губы тронула грустная улыбка и, развернувшись, она медленно пошла к деревьям, обступившим поляну. Я бросилась за ней:

— Бабушка подожди. Бабушка…, - по щекам побежали слезы, — Что я должна вспомнить? Обернись…

Голос потонул в шуме ветра и сердитом шелесте деревьев. Они тянули свои ветви, обвивали руки и ноги, хлестали по лицу. Я отбивалась и вырывалась, как могла. А потом с неба грянул гром, в его раскате слышалось:

— Живым здесь не место. Уходи.

— Уходи, — вторила, шелестя листва.

Проснулась с криком, по щекам до сих пор бежали обжигающие слезы. На голову легла рука и успокаивающе погладила. Я перевела взгляд на его обладателя и от страха вжалась в подушки. Незнакомец убрал руку и, отойдя от кровати, сел в кресло. Растягивая звуки, глубоким мелодичным голосом произнес:

— Эйре, не бойся, — я поперхнулась и изумленно прошептала, — откуда вам известно? Кто вы?

— Мое имя ничего не скажет тебе. Можешь звать меня Конол. Руэдхри наверное рассказывал об отшельнике с гор. Это и есть я. Слышал вы шли ко мне.

Я шокировано взирала на «старика». Он выглядел молодо. Если не приглядываться, то мужчине можно было дать от силы тридцать лет. Лицо не испещрено морщинами, волосы не тронуты сединой, только немного посеребрены виски. Лишь глаза выдавали возраст. На них лежал отпечаток скорби и прожитых лет. При имени мужа я вздрогнула и, запинаясь от волнения, спросила:

— Хаято… что с ним?

— Не тревожься. Руэйдхри спит. Я усыпил его. Он находился на грани истощения и не контролировал свою силу. И если бы я опоздал на долю секунды произошло бы непоправимое. Вырвавшаяся сила убила его. Повторилась бы трагедия, погубившая наши цивилизации. Я, наверное, утомил тебя. Отдыхай. И не злись на внука. Он еще глупый юнец.

Я в третий раз ошарашено смотрела на загадочного отшельника не в силах вымолвить ни слова. Он встал с кресла и подошел к кровати, прикрыв ладонью мои глаза, тихо сказал:

— Спи. Тахока не простит мне твоих волнений. Ты еще слаба.

В этот раз меня разбудил шум голосов. Я повернула голову. Тахока нервно вышагивал по комнате и, эмоционально жестикулируя, вполголоса что-то доказывал Конолу. Языка я не поняла. Впервые видела Тахока таким взъерошенным и возбужденным. В голове всплыл образ единорога. Боже! Сколько еще этот мир будет удивлять меня. Я перевела взгляд на второго спорщика. Он сидел в кресле, прикрыв глаза, и будто не слушал гневные речи оппонента. Наконец он открыл глаза и сухим, спокойным тоном отчеканил каждое слово. В этот момент он очень походил на Хаято, тьфу наоборот Хаято на него походил.

Первым мое пробуждение заметил Волчик. Он лежал возле ног Конола и невозмутимо дрых, но как только мои глаза скользнули по присутствующим, он поднял голову и посмотрел на меня. Оба мужчины разом смолкли и в выжидательном молчании обернулись. Смутившись, натянула одеяло до подбородка. Знахарь тепло улыбнулся и, взяв со стола чашку, подал ее мне:

— Юля прости. Мы увлеклись. Выпей до конца. Позже принесу ужин. А пока пойду, проведаю второго болезного.

Тахока забрал опустевшую чашку и поспешно покинул комнату. Мы остались втроем. Огонь в очаге горел, весело потрескивая головешками. Я внимательно наблюдала за профилем туата. Он задумчиво смотрел на трепещущее пламя, наконец, прервал затянувшуюся тишину:

— Как ты себя чувствуешь, Эйре?

— Спасибо, намного лучше.

Повисло неловкое молчание. Не выдержав, я первая заговорила:

— Конол, вы так и не ответили на мой вопрос. Откуда вам известно это имя? Меня так называла только бабушка. Даже мама не знает об этом имени.

— Бабушка!? — Он удивленно вскинулся и недоверчиво протянул. — Она бабушка? Впрочем, так и должно быть. Как она себя чувствует?

— Бабушка умерла десять лет назад, — ответила тихо.

На мгновение его лицо побледнело, а глаза переполнила горечь. Он отвернулся и с надеждой в голосе спросил:

— Она прожила счастливую жизнь?

— Да.

Что я могла еще ответить. Мне было девять. Дашке пять. Мы тогда не особо понимали, почему родители не пускают нас в гости к бабушке. А потом были похороны. Кладбище. Чужие люди со скорбными лицами. Зареванная мама. И мы испуганно жавшиеся к отцу. С тех пор я боюсь кладбищ. Не люблю похороны. Я бабушку то плохо помню. Только руки, пахнущие душистой чуть терпкой травой. Глаза всегда грустные, но такие добрые. И улыбка родная и ласковая.