Джон Стейнбек - Гроздья гнева

Хозяин наклонился вперед, чтобы лучше видеть этого оборованного, грязного человека. Он сказал холодно:

– А ты не из бунтовщиков? Ты не из тех, кто всякую агитацию разводит?

Оборванец крикнул:

– Нет! Ей-богу, нет!

– Их тут много шляется, – продолжал хозяин. – Только народ мутят. Головы всем задуряют. Пройдохи – их тут много шляется. Дайте только срок, мы этих бунтовщиков приберем к рукам. Выгоним отсюда. Хочешь работать – пожалуйста. Не хочешь – проваливай к дьяволу. Подстрекать не позволим.

Оборванец выпрямился.

– Я хотел предостеречь вас, – снова заговорил он. – У меня целый год ушел, пока я не разобрался во всем этом. Сначала двоих ребят схоронил, жену схоронил. Да ведь вам не втолкуешь, я знаю. Мне тоже не втолковали. Да разве расскажешь про то, как ребятишки лежат в палатке со вздутыми животами, а сами кожа да кости, дрожат мелкой дрожью, скулят, что твои щенята, а я бегаю, ищу работу… хоть какой-нибудь, не за деньги! – крикнул он. – Да хоть за чашку муки, за ложку сала. А потом является следователь. «Причина смерти – недостаток сердечной деятельности». Так и записал. Да… дрожат мелкой дрожью, а животы вздутые…

Слушатели совсем притихли. Рты у них были полуоткрыты, они дышали часто, прерывисто и не сводили с оборванца глаз.

Оборванец оглядел всех, повернулся и быстрыми шагами отошел от крыльца. Темнота сразу поглотила его, он исчез, но шаги, шаркающие шаги, слышались долго. По шоссе промчалась машина, и ее фары на миг осветили его: он шел низко опустив голову, засунув руки в карманы черного пиджака.

Люди, собравшиеся у крыльца, беспокойно задвигались. Кто-то сказал:

– Ну что ж… время позднее. Надо спать.

Заговорил хозяин:

– Бездельник какой-нибудь. Таких сейчас много шатается. – И замолчал. Потом откинулся вместе со стулом к стене и почесал шею.

Том сказал:

– Я пойду повидаюсь с матерью, а потом мы поедем дальше.

Джоуды отошли от крыльца.

Отец сказал:

– А что, если он говорил правду?

Ему ответил проповедник:

– Конечно правду. Свою правду. Он ничего не выдумывал.

– А мы как же? – спросил Том. – Для нас это тоже правда?

– Не знаю, – сказал Кэйси.

– Не знаю, – сказал отец.

Они подошли к палатке – к переброшенному через веревку брезенту. Внутри было темно и тихо. При их приближении на земле у входа что-то зашевелилось и поднялось на уровень человеческого роста. Это мать встала им навстречу.

– Все спят, – сказала она. – Бабка тоже уснула. – И, увидев Тома, спросила испуганно: – Как ты сюда попал? Все благополучно?

– Починили, – ответил Том. – Можем ехать дальше вместе с вами.

– Слава господу богу, – сказала мать. – Мне уж здесь не сидится. Поскорее бы туда, где зелень кругом, где приволье. Поскорее бы доехать.

Отец откашлялся.

– А там один рассказывал…

Том дернул его за руку.

– Да, интересно было послушать, – сказал Том. – Народу, говорит, туда едет видимо-невидимо.

Мать приглядывалась к ним в темноте. Под брезентовым навесом кашлянула и засопела во сне Руфь.

– Я их помыла, – сказала мать. – За всю дорогу первый раз хватило воды на купанье. И для вас осталось два ведра. В дороге одна пачкотня.

– Все здесь? – спросил отец.

– Все, кроме Конни и Розы. Они решили спать на воле. Говорят, жарко под одеялом.

Отец проворчал:

– Все ей плохо, этой Розе. Уж очень стала привередливая.

– Первый ребенок, – сказала мать. – Они оба прямо трясутся над ним. Ты сам такой же был.

– Ну, мы поехали, – сказал Том. – Свернем с дороги где-нибудь неподалеку. Может, мы вас не заметим, так вы сами посматривайте. Будем с правой стороны.

– Эл остается?

– Да. Вместо него поедет дядя Джон. Прощай, ма.

Они пошли через спящий лагерь. Возле одной из палаток неровным огнем горел маленький костер; женщина следила за котелком, в котором варился ранний завтрак. Вкусно запахло фасолью.

– Вот бы съесть тарелочку, – вежливо сказал Том, проходя мимо.

Женщина улыбнулась.

– Еще не готово, а то я бы угостила, – сказала она. – Приходите утром пораньше.

– Благодарю вас, мэм, – ответил Том.

Он, Кэйси и дядя Джон прошли мимо крыльца. Хозяин все еще сидел на стуле, фонарь горел ярко и шипел. Хозяин поглядел на них.

– Газолину в фонаре мало, – сказал Том.

– Да уж закрывать пора.

– Денежки по шоссе больше не катятся? – спросил Том.

Передние ножки стула опустились на пол.

– Ты брось задирать. Я тебя запомнил. Ты тоже из бунтовщиков.

– Правильно, – сказал Том. – Я большевик.

– Слишком много вас развелось за последнее время.

Том засмеялся и, выйдя из ворот, сел в машину. Садясь, он прихватил ком земли и швырнул его в шипящий фонарь. Они услышали, как стукнуло об стену, увидели, что хозяин вскочил со стула и стал вглядываться в темноту. Том включил зажигание и выехал на дорогу. Он внимательно прислушивался к работе мотора, прислушивался, не стучит ли. Шоссе уходило вдаль, еле виднеясь в слабом свете фар.

Машины кочевников сползались с боковых дорог на шоссе, пересекающее всю страну, и шли к Западу. Днем они, как букашки, бежали на Запад, а когда в пути их заставала темнота, сбивались, как букашки, в кучу, поближе к жилью и к воде. Люди жались друг к другу, потому что их мучило чувство одиночества и растерянности, потому что все они бежали из тех мест, где их настигло горе, поражение, бежали на новое место – незнакомое, таинственное для них. Они говорили друг с другом, они делились и пережитым, и хлебом, и надеждами на будущее в новой стране. И бывало так, что какая-нибудь одна семья делала привал у воды, а вслед за ней здесь же делала привал и другая, соблазнившись и водой и компанией, и третья, которая видела, что первые поселенцы довольны своей стоянкой. И глядишь, к заходу солнца там остановится двадцать семей – двадцать машин.

Вечером происходили странные вещи: двадцать семей становились одной семьей, дети – общими детьми. Потеря родного угла становилась общей потерей, счастливая жизнь там, на Западе, – общей мечтой. И бывало так, что из-за болезни одного ребенка отчаяние охватывало двадцать семей или сто человек. И сто человек соблюдали тишину всю ночь и благоговели, зная, что вон в той палатке рожает женщина, а утром сто человек радовались появлению новой человеческой жизни. Семья, которую еще накануне мучило чувство одиночества и страха, ворошила свой скарб в поисках подарка для новорожденного. Вечером у костра двадцать семей сливались в одну. И эта одна семья была ячейкой, которая существовала один вечер, одну ночь. Из свертка одеял извлекалась гитара, ее настраивали, и ночью звучали песни – песни о народе. Мужчины пели их со словами, а женщины подтягивали одну мелодию.