Джон Стейнбек - Гроздья гнева

– Ну, я не говорю, плохо это или хорошо. Многие порядочные люди считают, что про Христа-младенца можно. Я этого так прямо не скажу, не знаю… Но ведь тут никакого Христа-младенца не было. Тут грех, обман, дьявольское наваждение. Кривляются, говорят не своими голосами, представляют бог знает кого. И танцуют в обнимку, парочками.

Роза Сарона вздохнула.

– И ведь таких не двое, не трое, а много, – продолжала женщина. – В ком осталось истинное благочестие, тех можно теперь по пальцам перечесть. Только ты не думай, что этим грешникам так все и простится. Нет! Господь бог записывает их грехи, а потом подведет черту и сложит все. Господь – он за всеми следит, и я тоже слежу. Он двоих уже поразил.

Роза Сарона еле выговорила:

– Поразил?

Голос загорелой женщины стал еще жарче, еще неистовее.

– Я сама видела. Была здесь одна молоденькая, ждала ребенка, так же как ты. Она и в пьесе кривлялась, и танцевала в обнимку. А потом, – мрачным, зловещим шепотом, – потом начала худеть, сохнуть, кожа да кости… и выкинула… мертвого.

– Ой! – Роза Сарона побледнела.

– Да, мертвого. С ней после этого никто слова не сказал. Пришлось ей уехать отсюда. Когда живешь среди грешников, грех к тебе так и липнет, милочка. И другая так же себя вела. Высохла – кожа да кости, а потом, знаешь, что было? Вдруг пропала – нет ее. Через два дня является. Говорит, ездила к знакомым. А живота как не бывало. И знаешь, что я думаю? Ее, наверно, управляющий свез куда-то, там она и опросталась. Он грехов не признает. Сам мне так сказал. Говорит, грех – это когда люди голодают, холодают, потому что в этом божьей руки не чувствуешь. Я сама от него слышала. Говорит, эти обе девушки потому так отощали, что есть было нечего. Ну, я его отчитала как следует. – Женщина поднялась и сделала шаг назад. Глаза у нее горели. Она ткнула указательным пальцем почти в самое лицо Розы Сарона. – Я ему говорю: «Отыди, сатана!» Говорю: «Я знала, что у нас в лагере дьявол бесчинствует. Теперь я вижу, кто он, этот дьявол. Отыди, говорю, сатана!» И он попятился, честное слово, попятился! Задрожал весь, заюлил. Говорит: «Прошу вас, прошу! Не причиняйте вы людям горя». Я говорю: «Горе? А что вы скажете про их души? А что вы скажете про мертвых младенцев, про тех двух грешниц, что погубили себя вашими театрами?» Он только посмотрел на меня, скривил губы, будто улыбнулся, и ушел. Понял, с кем дело имеет. Я ему говорю: «Я господу богу помогаю, слежу за тем, что здесь творится. Рука божия никого не минует – ни вас, ни прочих грешников». – Женщина подняла ящик с грязным бельем. – Берегись. Я тебя предупредила. Помни, что у тебя младенец во чреве, сторонись греха. – Она величественно зашагала прочь, и в глазах ее горел огонь добродетели.

Роза Сарона проводила ее взглядом, уткнулась лицом в ладони и заплакала. Чей-то тихий голос окликнул ее. Она подняла голову, пристыженная. Перед ней стоял управляющий – маленький человечек, одетый во все белое.

– Вы не огорчайтесь, – сказал он. – Не надо огорчаться.

Роза Сарона залилась слезами.

– Я тоже так делала, – сказала она. – Я танцевала в обнимку. Я только ей не призналась. Мы в Саллисо так танцевали. С Конни.

– Не огорчайтесь, – повторил он.

– Она говорит, я выкину.

– Я знаю, что она говорит. Я за ней послеживаю. Она неплохая женщина, только от нее людям одно горе.

Роза Сарона громко шмыгнула носом.

– Она говорит, здесь, в лагере, две женщины выкинули.

Управляющий присел перед ней на корточки.

– Постойте, – начал он. – Послушайте, что я вам скажу. Я знаю этих женщин. У них это было от голода, от усталости. И от тяжелой работы. И оттого, что они ехали на грузовике по тряской дороге. У них здоровье было плохое. Вины за ними никакой нет.

– А она говорит…

– Вы не огорчайтесь. От этой женщины людям только одно расстройство.

– …она говорит, вы – дьявол.

– Знаю. Это потому, что я не позволяю ей огорчать людей. – Он погладил Розу Сарона по плечу. – Вы не горюйте. Ее не надо слушать. – Он встал и быстро ушел.

Роза Сарона долго смотрела ему вслед; его худые плечи подергивались в такт шагам. Она все еще провожала глазами его легкую фигуру, когда к палатке подошла мать – чистая, розовая, с мокрыми волосами, закрученными на затылке узлом. На ней было цветастое платье и старые, потрескавшиеся туфли, а в ушах болтались серьги.

– Помылась, – сказала она. – Стою под душем, теплая вода так и льется, так и бежит. Там была одна женщина, и она говорит, если хочешь, хоть каждый день мойся. Комиссия еще не приходила?

– Нет, – ответила Роза Сарона.

– А ты так и сидишь, ничего не сделала! – Мать сама подхватила тарелки. – Надо тут навести порядок. Живей поворачивайся! Возьми мешок, подмети им тут немножко. Она собрала посуду, сложила все в ящик, а ящик задвинула под навес. – Убери постели, – командовала она. – Как хорошо под душем! В жизни такого удовольствия не испытывала.

Роза Сарона машинально повиновалась ей.

– Как ты думаешь, Конни придет сегодня?

– Может, придет… может, нет. Трудно сказать.

– А он знает, где нас найти?

– Конечно, знает.

– Ма… а может, его убили там, когда поджигали лагерь?

– Такого не убьют, – уверенно сказала мать. – Он, если захочет, куда угодно доберется – пронырливый, хитрый.

– Скорей бы он пришел.

– Когда придет, тогда и придет.

– Ма…

– Ты бы лучше делом занялась.

– Как ты думаешь, танцевать и представлять в театре – грех? Я не выкину из-за этого?

Мать бросила уборку и подбоченилась.

– Это еще что за разговоры? Ты в театрах никогда не представляла.

– А здесь некоторые представляют, и одна женщина выкинула… мертвого… в наказание за грехи.

Мать смотрела на нее во все глаза:

– Кто это тебе такого наговорил?

– Одна женщина. А этот маленький, в белом костюме, говорит, что она не потому выкинула мертвого.

Мать нахмурилась:

– Роза, – сказала она, – перестань ты себя терзать. Тебе, наверно, захотелось поплакать. Что с тобой стало, просто не знаю. У нас в семье таких никогда не было. Мы горе с сухими глазами встречали. Это Конни тебя испортил. Он всегда выше головы хотел прыгнуть. – И она строго добавила: – Роза, ты не одна, кроме тебя много других людей. Найди свое место среди них. Я знаю, есть такие, которые до того со своими грехами носятся, что под конец бог знает что о себе возомнят.

– Да ведь…

– Нет, довольно. Принимайся за работу. Не такая ты важная птица, не такая ты грешница, чтобы бог из-за тебя очень беспокоился. А если не перестанешь мучиться понапрасну, получишь от меня как следует. – Мать смела золу в ямку и обмахнула камни, положенные по ее краям. Она увидела комиссию, шествующую по дороге. – Делай что-нибудь. Вон идет комиссия. Делай что-нибудь, я погоржусь, какая у меня дочка. – Мать больше не смотрела на дорогу, но чувствовала, что комиссия приближается.