Мартин Кукучин - Дом под горой

— Спасибо за приглашение, — отнекивается Мате, ибо совсем другим полна его голова, хотя бы и приглашал его сам глава города; сейчас ему ни с кем не хочется разговаривать, а уж тем менее с господами, когда приходится взвешивать каждое слово. — Домой иду, видите…

— Домой?! Чепуха! — вскричал бургомистр; он сегодня в прекрасном настроении и желает приобрести популярность. — Подсаживайся, человече, выпей! Фьера раз в год бывает…

— Так эти две — его дочки! — Инспектор живо повернулся на стуле. — Из-за одной я едва не поссорился с шьорой Андрианой. И не жалею, ей-богу! С ней никакая не сравнится.

— Эх, господин хороший! — вздохнул Мате, довольно сильно расстроенный, несмотря на лестные слова инспектора. — Что делать! Многое приходится терпеть на этом свете…

— Да разве несчастье — иметь таких дочерей? — Инспектор даже обиделся.

— А кто его знает, сударь: счастье или несчастье? Все в руках божьих.

— Слышите? Говорит, что тебе поп! Лучше выпей, братец, как выпьешь — и заботы прочь. Такого ты еще не пивал, ручаюсь!

Мате отхлебнул, и лицо его перекосилось.

— Ну? — ожидающе смотрит на него инспектор. — Что скажешь? Нравится?

— Гм… Нет напитка лучше того, что бог дает. Человеческие руки лучше не сделают.

— Ну вот опять! Рассуждаешь, прямо как Соломон! — посмеивается инспектор. — А знаешь ли ты, сокол, что нигде человек не изобрел столько хитростей, как при выделке вина? Даже в воде его крестят — правда, без попа… — Подперев щеку ладонью, инспектор проницательно глянул Мате в глаза. — Эх, брат, я-то знаю, ты тоже вино разбавляешь; не вино, так сусло. Ладно, ладно, не обижайся. Все мы люди, все грешники — а тежацкая душа способна унести изрядную кучу подобных грешков…

— Перестаньте! — Бургомистру тоже не по нутру инспекторские шуточки, задевавшие его самого: он-то тоже подвал держит. — Это все предрассудки невежд. Порядочный винодел ревниво оберегает репутацию своего подвала: это его долг. Точно так же как порядочный муж оберегает честь своей жены…

Инспектор смущенно поежился — сам чувствует, что зашел слишком далеко, обидел Мате. Во всяком случае, лицо тежака выражает неудовольствие. Хочет инспектор как-то загладить неприятность, но доктор сообразил быстрее.

— У нас и умываться-то часто воды не хватает, куда еще в вино лить!

— Прекрасно! — засмеялся инспектор. — А я и забыл об этом.

Своим замечанием доктор свел неприятный инцидент к шутке — и все же Мате как-то не по себе, он только и ждет подходящего момента, чтоб удалиться. Вскоре он встает:

— Ну, доброй вам ночи, господа! Желаю приятно провести время.

Прикоснувшись из вежливости к своей красной капе, Мате неторопливо отходит от стола и отправляется вслед за дочерьми, которые, поди, уже давно дома.

А сестры, прибежав домой, застали мать еще на ногах: она их ждала. На свежем воздухе у Катицы уже выдуло из головы почти все ее отчаяние и горе. Перевес взяла молодость — легко ей перепрыгивать через всякие черные мысли. Вернулись к Катице все надежды, помыслы о будущем, розовые мечты. Обрадовавшись, что мать одна, девушка, оживленная, радостная, торопливо рассказала ей все, что с нею нынче случилось. Ера слушала, скрестив руки и поглаживая локти — такая у нее привычка выражать высшую степень удовлетворения. Услыхав, что дочь танцевала с Дубчичем, старая восхищенно воскликнула:

— Как — со шьором Нико, с нашим шьором Нико?! Кто бы мог подумать! — Качая головой, в которой, как видно, зарождались какие-то новые мысли, далеко идущие планы, она добавила. — Из большого он дома, дочка, его следует чтить и уважать. Кто может с ним сравниться, кто?

У Катицы засветились глаза. Слова матери окончательно прояснили для нее — какое счастье встретилось ей сегодня. Хоть недолго, да — сомненья нет! — была она царицей бала; привлекла к себе всеобщее внимание, а может быть — может быть, и внимание этого человека, самого главного, самого красивого…

В темное небо уставилась Катица, а в головке ее так и мелькают светлые мечты, сказочные картины…

Тут во двор вошел отец; на его серьезном лице написаны заботы, думы. Рассеялись розовые облачка, снова сдавила сердце суровая действительность, сдавила больно, беспощадно! Нет, не суждено ей, Катице, достигнуть того, по чем вздыхает душа! Приговорена, обречена Катица — ждут ее пустыня, колючки да репейник. Как упорно сопротивляется этому сердце, как тяжко ему покориться силе — случайной, силе обстоятельств! Встала перед глазами картина, которую она видела сегодня в доме Бобицы: вот куда хочет столкнуть ее отец, лишь бы как-нибудь пристроить! У него свои расчеты, свои планы — какое ему дело, что там она будет увядать, пока совсем не увянет?

Сверкающими глазами, словно бросая вызов, смотрит Катица на отца. «Пускай ругает, пускай бьет, как хочет — пускай!» Что еще может он ей сделать? Что отнять? Пусть же изливает на нее свою ярость, пусть растопчет ее, как червяка…

А отец, видно, догадывается, что вершится в душе его младшенькой. Не гнев — сожаление, скорбь охватили его. А главное — забота, тяжкая забота: что-то будет, как-то будет! Мнится ему — сейчас зачинается нечто новое, какой-то поворот, переворот в жизни. Только куда, в какую сторону поворот, и — самое важное! — чем все это кончится?

Нет, не может он сердиться. Он испытывает необходимость снова приблизить к себе эту душу, которая отходит от него и, как видно, готова стать совсем чужой…

Мате подошел к дочери, привлек к себе, как в старые добрые времена. Чувствует, как вздрагивает дочь, — хочет, наверное, высвободиться, убежать, забиться одной в уголок, слезами облегчить сердце… Но он крепко держит ее одной рукой, а другой гладит по голове.

— Ну, ну, что ты, дитятко, — заговорил он мягким топом. — Что же ты все убегаешь, все сторонишься меня? Разве ты уже не моя младшенькая?

Отцовские слова, их сердечность, в которой трепещет сострадание, нашли дорожку к ее сердцу. Катица поддалась им, прижалась лицом к плечу отца и заплакала — так безутешно, так горестно! Но сколько же сладости в этих слезах — они как бальзам… Смотрит Ера во все глаза: да что же это такое? Только что веселая была — и нате вам, плачет! Опять, видно, старик к ней цепляется, хочет, что ли, до смерти уморить милую мою, дорогую… Но она, Ера, — мать, ее слово тоже кое-что значит… Что слишком, то слишком! Есть предел и ее уступчивости…

Хотела было Ера подойти к дочери, но Мате приложил палец к губам и, выразительно глянув на жену поверх головы Катицы, показал ей на дверь. Невозможно ослушаться мужа; воинственное настроение улетучилось мигом, и бедная Ера, качая головой, скрылась в доме. Но спать она не пойдет — нет, будет ждать, может, и ее помощь понадобится; как только заметит хоть самую малость неладного… Нет, не даст она дочку в обиду! Довольно назиданий да поучений, сыты по горло — еще заболеет бедное дитя, занеможет с горя…