Мартин Кукучин - Дом под горой

Мате не выпускает дочь из объятий, ждет — пускай выплачется. Пусть выплачется, легче ей станет, улягутся взбурлившие чувства. И когда Катица утихла, он заговорил тихо, сердечно; рассказал, какие надежды возлагает на нее, как гордится ею, каким сокровищем ее почитает. И о долге своем перед ней говорил, о том, что обязан руководить дочерью, на верную дорогу выводить. Долго говорил Мате, много — сам себе не отдавая отчета, о чем говорит и сколько — все, все выложил он, что внушала ему отцовская любовь. Не раз дрогнул голос его от волнения. А Катица слушала, не поднимая с его плеча мокрое от слез лицо, пила этот сладкий звук, в котором столько любви. Не наказывать — предостеречь хочет отец. Не портить ей настроение, невинную забаву — не хочет он допустить, чтобы дочери его попали на язычок людям. Не затаптывать стремление к лучшему, высшему, а вырвать с корнем высокомерие, тягу к роскоши. Не приговаривать дочь к вечному мраку, к блужданию в пустыне хочет отец, — нет, он хочет помешать дочери сбиться с пути, сделаться блуждающим огоньком, без крова, без прибежища…

Так долго и широко говорил он для дочери, тихонько, почти на ухо. Она слушает, не отвечает, только порой судорожно вздохнет после плача, после смятения чувства. Слушает сладкие речи отца, и мир распространяется в ее душе. И все же там, на самом донышке сердца, в самом сокровенном уголку грызет ее безмолвная скорбь — безмолвная и непреходящая: ибо требует отец, чтобы оставалась Катица на своем пути, не сходила с него. А это и есть то самое, что ее так мучит: это означает самоотречение, жизнь в низшем мире, выдворение из высших сфер, изгнание в пустыню обыденности…

Нет, не может она на это согласиться. Нет ни сил, ни желания. Всегда будет тлеть в ней жажда чего-то более прекрасного и высокого, чем то, что можно найти в доме Бобицы.

Но хоть и не рассеяны опасения — мир и упокоение снизошли на душу. В эти немногие минуты узнала Катица отцовское сердце, ободрилась под чистым сиянием его любви. А главное, поняла, что не тиранство это, перед которым должна она склонять голову, которому должна приносить жертвы, а нежная отеческая любовь.

Катица и вообразить не могла, что уйдет от отца такой умиротворенной.

А Мате понимает, что достиг всего, всего. Остались в сердце дочери укрепления, которые он не взял, да уж и никогда не возьмет. Но он добился главного: теснее привязал к себе младшую дочь и, быть может, помешал ей принять опрометчивое решение. Одним словом — привязал ее к себе новыми узами, предотвратил полное отчуждение.

«И этого пока довольно, — размышляет он. — Долг свой я исполнил, остальное — в божьей воле».

С сознанием этого и он веселее отправился на отдых. Большая тяжесть спала у него с сердца.

Тем временем Матия с матерью ждали в доме, чем кончится разговор между отцом и дочерью. Матия так и обмирала, предвидя грозу; страшно ей было услышать голос отца, распаленный гневом. Напрасно! Напротив, Катица вошла в общую с сестрой каморку совершенно спокойная, чуть ли не веселая. С размягченной душой подошла она к Матии, обняла и горячо поцеловала ее. Сколько лет уже не видела Матия такой ласки от сестры…

«Значит, все кончилось хорошо, — рассудила степенная девушка. — А кто бы подумал! Гм… Оказывается, иной раз полезно и поупрямиться, коли хочешь, чтоб с тобой считались…»

На следующий день свернули палатки; сундуки, корзины, мешки отправили в Дольчины, погрузили на парусники и отплыли — каждый в свою сторону.

К вечеру городок наш снова принял обычный меланхолический вид.

Гости, памятуя пословицу: «Рыба и гость на третий день смердят», раньше торговцев — некоторые еще ночью — разъехались по своим местам. Хорошо везде в такую жарищу, а дома лучше: хоть наряжаться не надо.

У Матии с Катицей еще один день свободный: завтра вечером они вернутся к хозяевам. Поэтому завтра с утра отправятся они в Коницу, где сядут на пароход. Мате с Иваном затемно уехали в лес, заготавливать дрова на зиму и для перегонки ракии. В доме остались одни женщины.

— Отдохните, цыплятки мои, — твердит дочерям Ера. — Ни о чем не хлопочите, пока вы дома. А не то сходите куда-нибудь, время проведите. А ты, сиротинка моя, — обратилась она к Катице, пребывающей в какой-то задумчивости, — ты не тужи: мало ли что отец наговорил! Наговорить-то все можно, да незачем так уж все к сердцу принимать. Чудной народ мужчины — я тоже порой в одно ухо впускаю, из другого выпускаю… Эк как разбушевался, мы-де тежаки! Словно тежак — уж самый подлый на свете. У того тежака иной раз в сундуке-то побольше, чем у какого тонкого господина. А что ремесленник или мастер? Коли работы нет, так и нищий: что в рот ни положь — и то за грош…

Катица тряхнула строптивой головкой, в глазах искорки заиграли. Будто все это она не лучше матери знает! Будто невдомек ей, что Претурша не так-то легко спасует хоть перед какой девицей! Господи, ну, две, ну, три барышни — действительно барского рода, это и она признает; а остальные?

— И что она такое, мирская слава? — пустилась философствовать Ера, довольная, что некому ее обрывать. — Трава полевая! Ветерок ее гнет, огонь палит… Так и слава: то вверх тянется, то падает. Моя вон бабушка из рода Дундичей была, а вышла же за тежака. Все диву давались, чего это она — девка вроде не дура, из такой семьи, да за тежака! А она — никакого внимания на эти толки, потому как воля ее подгоняла. Такими делами правит божья воля. И зря мы тут суетимся — не знаем, что с нами через час-то станется, не то что через год или десять лет. Кто знает, что насчет нас господь решил?

Не хватало только, чтоб Ера добавила: мол, кто знает, может, и ты, цыпленок мой, госпожою станешь, да еще, может, и самой первой в нашем городе? Но нет, не добавила этого Ера, только с гордостью посмотрела на дочь, любуясь тем, как достойно она держится — любой барышне поучиться.

— А перед богом все мы ровня, что низшие, что высшие, — заключила старая. — Мы-то можем делить людей, возноситься над другими — а бог всех уравняет. Прах есме и в прах обратимся, так и в Писании сказано.

До чего приятно Ере философствовать! Ведь этим она льет воду на собственную мельницу: Катица впитывает слова матери, как иссохшая почва небесную росу. Распрямились в душе девушки цветы надежд, прекрасных грез, поникшие было под суровым дыханием леденящих отцовских нравоучений. «Конечно, почему бы и нет, мало ли что на свете бывает, — нашептывает Катице какой-то голос. — Рожденный ползать пускай и ползает. А я хочу взлететь к солнцу, туда, где необозримые поля и леса…»

После обеда Катица одна собралась в Дольчины.

— Загляну-ка я к двоюродной сестрице Антице, — сказала она матери. — Может, в мыслях светлее станет.