Мартин Кукучин - Дом под горой

Служанка вроде не замечает его нетерпения. Довольная тем, что заставила его малость поволноваться, она с усмешкой обращается к госпоже:

— Теперь хоть Руменко-то отдохнет!

Как нам уже известно, Руменко — верховая лошадь Нико, резвая, выносливая, тщательно ухоженная. Как сядет на нее хозяин — так и запляшет Руменко, словно балерина, возьмет с места легким галопом, закинув красивую голову…

При последних словах Мандины шьора Анзуля подняла голову, прямо посмотрела на сына, на служанку, словно только теперь заметила, что между ними что-то происходит. Нико, покраснев, уже сердито смотрит на женщину, которая не подчиняется его желанию: он предпочел бы прямое нападение, без хитростей и увиливаний. Особенно раздражил его намек на Руменко, вернее, на его тайные прогулки верхом в соседние деревни, где было у него немало интрижек. Из всех, он, правда, выбирался без урона, хотя нередко ему приходилось испытывать стыд и унижение, порой затрагивалась даже его честь; мало кто любит вспоминать о таких делах, а еще неприятнее, когда о них напоминают другие.

— Хочу услышать наконец, на что ты намекаешь! — крикнул он в раздражении.

— Да уж, что нам нравится, о том и слышать желается, — ответила Мандина в своей столь любезной манере и закончила уже другим тоном: — Простите, недосуг мне. Спать пора. Доброй ночи вам, госпожа, и вам, шьор Нико! Сладких вам снов…

Поклонившись, она ловко повернулась, как молодая, и пошла к лестнице, ведущей с террасы в дом. Она хорошо рассчитала свое отступление: оно должно было поставить сына в еще более неловкое положение перед матерью.

И Нико действительно почувствовал неловкость, как человек, обязанный уплатить неприятный долг или сообщить вещь, о которой он не знает, как-то ее примут. И все-таки, несмотря на неловкость, сердце его переполнено счастьем, все звучит в его ушах милый голос, все горит на губах горячий поцелуй, подаренный ему на прощанье. Опять запрокинул он голову, любуясь звездами, — ищет, не найдет ли среди них бархатный блеск любимых глаз, сияющих любовью…

Мать задумалась; руки спрятала под передник. Комарье слетается к свече, выводит свою писклявую, противную песню…

— Я, мама, встретил девушку, — после долгого молчания начал Нико; голос его звучит будто из далекой дали, из-за высокой стены. Он все смотрит в небо, а прикроет глаза — видит перед собой стройную фигурку девушки, прекрасной, как цветок граната, облитый светом утренней зари…

— Да ну? — Анзуля живо придвинулась к столу, искренняя радость блеснула в ее взоре, — Стало быть, серьезное — наконец-то!

— Вполне серьезное.

— Слава богу. — Она облегченно вздохнула! — Давно жду я от тебя таких слов… Кто же она?

— Она прекрасна.

— В этом не сомневаюсь.

— Претура дочь…

Шьора Анзуля прикрыла глаза. Почудилось ей — свеча ярко вспыхнула, пламя охватило террасу, весь дворец Дубчичей, взметнулось высоко, к самому небу, окрасив его кровавым заревом. Прижала Анзуля угол передника к губам, помедлила немного и наконец выговорила:

— Которая из них?

Теперь ее голос был значительно ниже и глуше.

Нико, уловив в ее голосе легкую дрожь, поднял глаза. Однако в лице матери не заметно никакой перемены — оно даже не выражает удивления.

— Младшая, Катица, — тихо ответил он.

Анзуле удалось сохранить внешнее спокойствие. И голосу ее вернулся обычный, глубокий альтовый тон. Невозмутимо, словно о чем-то будничном, она заговорила:

— Ты знаешь, есть дела — твои дела, — в которые я не вмешивалась. Я умышленно их игнорировала; закрывала глаза и уши. Нравятся они мне или нет — молчала, словно не знала ничего. Но теперь ты сам завел о них речь — не знаю, откуда взялась у тебя такая откровенность, я, во всяком случае, не могу за нее благодарить, — и потому я скажу свое мнение, ясно и прямо. Девушка неопытна; ее не трудно сбить с толку. И если ты одержал над ней победу — хвалиться нечем. Но надо взять в соображение вот что: родители ее — люди порядочные, уважаемые; так что подумай о них, подумай, что отец ее был верным слугой твоего отца.

Никогда еще Нико не слышал из уст матери таких суровых речей. Удивленно смотрит он на нее — и тень легла ему на лоб.

— Мама, ты не так поняла. Мои намерения серьезны и честны. Если ты не будешь возражать, я женюсь на ней.

В тоне его нет обычной уверенности и самонадеянности. И взгляд его робко ищет хоть тень волнения на красивом, таком спокойном лице матери. Нет — не улавливает Нико в этом лице ничего необычайного: мать невозмутима, как всегда, взор ее устремлен куда-то в темноту. Равнодушным тоном она сказала:

— Значит, Катица. Она, кажется, служанка…

— Она возьмет расчет, — пробормотал Нико.

Взор матери исполнился бесконечной нежности и любви. Нико показалось — слезы заиграли у нее в глазах. Он покраснел, потупился под этим взглядом, потрясшим его до глубины души. Явственно прочел он в этом взоре свой приговор — но ждал, что ответят ее уста.

— Итак, я должна позволить — или запретить. — Улыбка промелькнула у нее по лицу, да такая, что у Нико сжалось сердце. — Всерьез ли ты спрашиваешь? Ты, конечно, понимаешь, в каком я щекотливом положении: запретить — не в моей власти, а одобрить я, скорее всего, не смогу. Скажи сам: разве мое несогласие отвратит тебя от твоего намерения?

Такой пронзительной силы был взгляд ее прекрасных очей, что Нико почувствовал себя беззащитным.

— Ты недовольна! — с болью вскричал он.

— Да уж, я не в восторге. Скажу еще — не очень-то ты переутомился в поисках…

— Что ты имеешь в виду, мама? — Голос его зазвучал резче.

— Выбрал первую, что навстречу попалась.

— По-твоему, она нас опозорит? — Молния блеснула в глазах Нико.

— Этого я не сказала. Она порядочная девушка, дочь порядочных родителей.

— Мне этого достаточно. — Нико перевел дух.

— Что ж, требования твои невелики, — все так же спокойно возразила мать. — Это качество ты мог бы найти у десятерых, у пятидесяти других. Одного этого качества, или, скажем, добродетели, мне было бы мало. Люди ставят столько других требований… Пожалуйста, не морщи лоб, давай рассуждать хладнокровно. Я не стану перечислять, что еще требуется…

— Происхождение, состояние, положение в обществе, блеск, элегантность, — с горечью подхватил Нико. — Знаем мы эти требования!

— Я и говорю: напрасно нам толковать об этом деле. Ты сам решил, и в советах не нуждаешься. Ты ведь все так ясно видишь.

Она не могла больше сдерживаться, невольным движением выдала свою взволнованность, румянец выступил под тонкой белой кожей ее лица. В эту минуту она была очень красива.

— Мама, ты сердишься! — Нико вдруг подумал, что принял неверный тон: нельзя так разговаривать с матерью, да еще о таком важном деле. — Я знал, что тебе не по душе будет мое сообщение. Но сердить тебя я не хотел. Мне это тяжело — особенно теперь, когда решается моя судьба!