Мартин Кукучин - Дом под горой

— Ах, сынок! Пойми же и нас, стариков. Скажешь — предрассудки. Ну что ж — но мы с ними родились, с ними выросли и состарились с ними же: трудно нам восставать против них. Ими управляли миром, ими мир руководился, и до сих пор они оказывались полезными… Но ты решил иначе: презреть, отвергнуть старые правила. Хорошо — я покоряюсь, но за последствия отвечать не стану…

Нико кивнул; в голове его теснится целый рой мыслей.

— Итак, ты решил? Твердо? Непоколебимо? — спрашивает мать голосом мягким, полным нежности, слезинки дрожат на ее ресницах, и сквозь эти слезинки смотрит она на сына с мольбой, словно ждет милости от него. — И переменить нельзя? — А в голосе трепещут последние отголоски надежды.

Сын подавлен. Крупные капли пота выступили у него на лбу. Руки стиснул и сам весь съежился. Душевные силы его надломились, слабеют… Но вот сквозь темный хаос сверкнули ему бархатные очи, и образ всплыл — образ девушки с чарующей улыбкой…

— Мама, я люблю ее! Я не могу… — глухо проговорил он, вперяя в мать отчаянный взор.

Она только кивнула, сжала губы. Закипавшие слезы выкатились из глаз, поползли по щекам, капнули на стол. Долго, долго собиралась она с силами.

— Когда же ты думаешь жениться? — совсем спокойно, по видимости даже холодно, спросила она.

— Через год. Раньше невозможно.

— Первое разумное слово за весь вечер, — сказала шьора Анзуля уже обычным своим, чуть насмешливым тоном. — Да, разумное! — подчеркнуто повторила она. — Спешка здесь ни к чему. Выспись, отрезвись немного от упоения — надо все обдумать, сопоставить. Старайся действовать разумно, не по слепой страсти, потому что, — она нагнулась к нему, заглянула прямо в глаза своим проницательным оком, — тут ведь не просто легкое приключение, сынок; ставка тут — счастие всей жизни. Вот о чем не забывай!

Она поднялась и, пожелав сыну доброй ночи, ушла в дом. Нико остался один.

Некоторое время стояло перед ним лицо матери со слезами на глазах. Эти слезы пугают его — что они значат? Что сделал он, отчего мать так расстроена? Оттого, что любит он, любит по-настоящему, всем сердцем? Что твердо отстаивает свою любовь, что нельзя его отпугнуть от нее?

Нет, уступить он не может. А то — зачем было заговаривать с Катицей, изливать ей свои чувства, давать обещания? Тут и думать не о чем. Разве не думал он целую ночь, целый день после бала? О чем же еще-то размышлять? Это значило бы — колебаться, не решаться…

«Нет, мама, не пойду я спать! Я сейчас, до того, как заснуть, должен решить; не решу — глаз не сомкну!»

И он твердым шагом спустился в дом, сказав себе: «Попробую-ка я и дальше сопротивляться предрассудкам!»

Он улыбнулся; ему казалось, он готовится совершить нечто из ряда вон выходящее; казался себе героем…

Сегодня, как всегда, шьора Анзуля поднялась до рассвета. А спала не обычным своим крепким сном — металась в постели, как человек, которого одолевают мучительные заботы и мысли роятся в голове, переплетаясь беспорядочно. Тем не менее, едва робко защебетали ласточки, шьора Анзуля встала: голова словно пустая, тело разбито.

«Стареем, милая, стареем, — грустно думала она, одеваясь. — Полдень перешагнули, солнышко-то опускается…»

«Зато скорее дождемся отдыха, — утешает ее другой голос. — Жизнью мы насытились, взяли свою долю. Было и в ней довольно обмана да дурмана, как во всем, что дает этот мир. Увы, тщету мирскую понимаешь, только когда почти дойдешь до своей вехи… А то не питала бы напрасных надежд…»

Не помнит Анзуля, чтобы она когда-нибудь просыпалась с подобными мыслями. Торопливо набрасывает на себя платье — поскорее на люди, в суету дневных трудов, стряхнуть мучительные думы… Взглянула на небо; оно еще бесцветное, пепельное, только над Приморской Планиной вспыхнуло розовое зарево — то занимается сверкающая заря. Какая-то мысль пришла, разгладила глубокие морщины на лбу шьоры Анзули. Она быстро вышла во двор, крикнула своим звучным альтом:

— Юре, седлай Галешу! В поле поедем.

Работник Юре укладывал дрова в поленницу — аккуратно, полено к полену. Услышав голос хозяйки, распрямился, как на пружине, посмотрел на нее с великим удивлением:

— Когда ехать, госпожа?

— Сейчас, до восхода. Знаешь сам, какое потом будет пекло.

Юре бросил свое дело и побрел в конюшню, ворча по дороге:

— Кой черт опять!.. А я-то было за дрова взялся… Никогда в этом доме не знаешь, что тебе делать. Набегут проклятые прачки, все дрова расхватают. Сухие ведь сожгут! И дуры были бы топить сырыми, когда сухие под рукой. Черт бы побрал такие порядки! В этом доме бесперечь стирают, моют, белят… И какого дьявола так много стирать!

Услышав голос Юре, Руменко ласково заржал, глянул поверх перегородки.

— Все бы тебе плясать, бездельник! И ты-то здесь разве черту сдался… Кабы не ты, не бегал бы наш молодой по чертовым дорожкам. И чего ему наши парни ноги не переломают? Одно слово — лопоухие… Был бы я здесь хозяин, взвалил бы на тебя вьючное седло, баловень ты эдакий, да заставил бы дрова возить — посмотрел бы тогда, как бы ты заплясал! Еще овсом тебя корми!..

Не прекращая воркотни, Юре вошел в стойло, где думал свою нескончаемую думу Галеша. Это старый мул, темной масти, с сединкой вокруг губ. Поджав заднюю ногу, он стоял, опираясь на три остальные.

— А ну, шевелись, старый! — Юре потянул мула за гриву. — Хватит тебе дремать, на чертову свадьбу отправляемся. Право, заслужил ты, чтоб и тебя поскорей хозяин наградил…

Галеша тихо фыркает, прядет ушами, отгоняя мух. Ноги он переставляет, словно деревянные.

А Руменко вертится, как на угольях; каждая жилка так и играет в нем буйной силой, желанием стремительного движения… Юре ворчит:

— Ишь как разыгрался на овсе-то, собачья радость. И за что только тебя овсом кормят, какого дьявола…

Юре оседлал Галешу, хорошенько затянул подпругу, поправил стремена — вернее, веревочные петли — и ждет хозяйку у кухонной двери. Она выходит под серым зонтиком, голову повязала белым платком, из-под которого выглядывает ее свежее, молодое еще, круглое лицо.

— А белье-то мы не пересчитали, которое в стирку! — напоминает ей Мандина.

— Сама сосчитай, — небрежно бросает хозяйка.

Мандина поражена. Не пересчитать белье, штуку за штукой, не записать! Да что это нынче с ней, господи боже? Не дай бог, случилось что? Но, как ни ест Мандина глазами хозяйку, ничего особенного она в ней не замечает.

— Сумку приготовила? — спрашивает шьора Анзуля, не обращая внимание на удивление служанки.

Мандина кинулась в кухню, вынесла пеструю сумку, расшитую шерстяной ниткой. В сумке две буханки хлеба, брынза и плоский стакан. В небольшой бурдюк она нацедила белого вина и приторочила вместе с сумкой к седлу. «Нет, что-то с ней неладно, — ломает голову старая. — Тут белье замачивать, а она бог весть когда вернется…»