Мартин Кукучин - Дом под горой

— И следовало бы, — поддакивает Юре. — Только опять же — десять человек детишек… — осмеливается он на робкое возражение.

— Бедные дети! — вздыхает Анзуля, и гнев, от которого покраснело ее лицо, разом опал. — С кого им пример брать! Что из них выйдет, коли отец такой!

Юре только кивает, не в силах понять: что это с ней сегодня? В словах ее, в выражении лица вместо гнева какая-то печаль… Даже что-то вроде сострадания к грешным, слабым людям.

— Нет, далеки мы еще, далеки от цели, — рассуждает госпожа, снова сев в седло и двинувшись дальше. — Тежака еще надо учить, как копать, как поливать… Вести его к добру, порой силой заставлять. Сколько мертвой земли лежит или небрежно обработанной! Тежак в Америку ладит за крупицами золота — а тут, в земле нашей, целые самородки бросает!

«Нет, что только с ней приключилось? — ломает голову Юре. — Не кричит, не ругается, грустная какая-то… Что же это, господи! А ведь как сыр в масле катается, могла бы и веселой быть. Коли уж богачам невесело, что ж говорить тебе, жалкому червячку? Ох, право, нелегко жить на этом свете — никогошеньки нет, чтоб всем доволен был…»

С горы хозяйка оглядывается на Буничное ущелье, любуется огромным виноградником — общий вид его великолепен. Рассеялось даже неприятное впечатление от нерадивости Гугора. Помещица мысленно прикидывает, сколько гектолитров вина даст эта земля; сколько денег разбежится по людям; сколько голодных будет накормлено, нагих — одето… И все это — ее добро, ее труды, ее заслуга! Гордо вздымается грудь ее, и думает Анзуля с благодарным чувством: «А все-таки хорошо быть помещиком! Богатство и счастье изливается на людей через твои руки. Бог избрал тебя, чтобы твоей рукой рассыпать щедрые дары своим детям…»

И снова набегают слезы — от мысли, что скоро откажется она от этой возвышенной задачи, откажется сама, добровольно… «Ничего, — утешает она себя, — после тебя другие придут, за ними — их потомки. Земля никогда сирой не останется!»

— Сколько же лет служишь ты у нас, Юре? — вдруг спрашивает она.

— Два года холостым еще, госпожа, да как женился — на всех святых шестнадцать годков стукнет.

— Ах, Юре, как они бегут, года-то… — вздыхает Анзуля.

— Да… молодой я тогда был. И отец еще был жив, бедняга. В последний раз я с ним виделся, как на рекрутскую комиссию ходил. А умер отец — с тех пор ни разу в Загоре не бывал. И бог весть, побываю ли еще!

— А хочется? — с интересом спрашивает хозяйка.

— Эх, госпожа, не раз на ум всходило… Да что — нет у меня там ничего, а Урса моя не поедет. Дескать, что ей там делать, среди влахов-то… Кабы хоть дети были: а так, верьте, невеселая старость. Пень трухлявый без побегов.

И Юре вздохнул из глубины души — коснулся раны, которая уже никогда не заживет. Кажется ему, лишний он на свете, живет без цели, без пользы, коли детей нет.

— Часто, Юре, не знаешь, что хуже: с детьми или без них, — проговорила хозяйка и тоже глубоко вздохнула.

Конечно, была бы и она теперь одинокой, если б не сын, зато и печали бы не было, забот, самоотречения… Жила бы для себя, а может, для людей и бога, и была бы довольна. Сколько старых девушек живет богоугодно, ходят в церковь, сидят у ног Спасителя и чувствуют себя счастливыми…

— Теперь уж и не знаю, что с нами будет, — поверяет Юре свою печаль хозяйке. — Кабы согласилась Урса в Загору перебраться, могли бы мы там корчму держать. Деньжата бы нашлись… А она — дескать, с чего это ей влахов обслуживать на старости лет… Вот тут и делай что хочешь!

— Не бойся, ты и тут не пропадешь, — утешает его госпожа. — А там-то еще кто знает, как бы ты устроился…

Погрузившись ненадолго в какую-то грустную думу, она снова обращается к работнику:

— Ну, а теперь, когда ты столько лет у нас живешь, лучше всего можешь сказать: каковы наши дола? Взрастаем мы или упадаем?

Юре широко открыл удивленные глаза.

— Да, да, — не удержавшись от улыбки, подбодрила Анзуля работника. — Как мы хозяйничаем — в убыток или в прибыль?

— Ох, да что вы такое говорите, госпожа! Какой же убыток? Земли не продавали, усадьбу не закладывали, долгов не делали… А вы — убыток! Во имя отца, и сына, и святого духа, аминь! — Юре даже перекрестился от удивления.

— Тут надо иначе считать, Юре. Хочу я знать: может, кто другой больше получил бы там, где мы силы приложили. Потому что, знай, Юре, кто не заработал там, где можно было заработать, тот все равно что в убыток себе хозяйничал, добро свое расточал. Вот тебе пример — участок Гугора. Гугор на нем потерял двадцать гектолитров своих. Да четыре наших, — это если сравнить его с Микулой. Вот как итоги-то подбивают, Юре!

— Гм, это другая песенка. Тут моего разума не хватает. Вот поп или монах какой вам хорошенько бы все разобрали, от сотворения мира. А я — куда мне!

Госпожа опять усмехнулась своей задумчивой улыбкой.

— Бедный Юре, как я тебя сегодня мучаю!

— А для чего же мы и созданы-то, господи! — бодро воскликнул Юре с каким-то чувством освобожденности, словно спали с него тяжкие оковы; взор его загорелся гордостью оттого, что хозяйка, существо, стоящее неизмеримо выше него, снизошла к нему, будто даже ждет от него совета и помощи в каких-то скрытых печалях. — Для того мы и есть, чтоб отвечать, коли знаем! А понадобится, так и в огонь, и в воду, на то мы и слуги!

Он прямо задыхается от наплыва чувств, от которых ему так хорошо на душе… Сколько лет служит у Дубчичей, но никогда еще госпожа с ним так не разговаривала! В Юре пробудилась безграничная преданность. С радостью принял бы за нее какую угодно муку…

Шьора Анзуля поняла его, посмотрела ласково, как на ребенка. Да он и впрямь ребенок, со всей своей медлительностью и простотой. В области чувств не вырос еще из детской одежки — да уж и никогда не вырастет.

— Я только одно знаю, госпожа, — продолжал Юре с тем же одушевлением. — Пока вы хозяйка, все будет хорошо, во всем будет изобилие. Работнику заработок, нищему подаяние, попу — попово, и церкви то, что ей надлежит. И тежаку будет к кому прибегнуть в нужде. И все же вы никогда на дно не упадете — ваш труд бог благословил, потому как молится ему за вас беднота.

Глаза госпожи увлажнились, тысячью радужных красок засверкал сквозь эти слезы весь мир. Алмазами заиграли утесы недальних Градин, и все вокруг, преображенное волшебством ее душевного волнения, приняло новый, невиданный облик.

«Как оторваться от всего этого?» — спрашивает она себя и чувствует, как уже при одной мысли об этом у нее словно сердце рвут из груди. Все так крепко приросло к нему: и поля, и работа, а более всего — тежаки, чья судьба, чье благополучие — в ее руках, и неимущая беднота, которая каждый день стучится в двери ее дома.

Отдать все это в другие руки, молодые, неопытные? И это когда она сама еще в силах, здорова, может трудиться? Тежака нужно учить, вести его — а сына разве не нужно? Кто будет указывать ему путь, если она отойдет, покинет его, отдаст на произвол любой случайности, любому искушению? Ведь если он собьется с пути, упадет — сколько людей падут, погибнут вместе с ним! Нет, нельзя ей отрываться — это грех, тяжкий грех против родной крови, против самых священных интересов.