Мартин Кукучин - Дом под горой

Шьора Анзуля села на мула и двинулась со двора.

— Как же с обедом-то, госпожа? — кричит ей вслед Мандина.

— К полудню не вернусь, обедайте без меня, — коротко ответила та.

«Стало быть, и к обеду не будет…» И Мандина, качая головой, задумчиво бредет в кухню.

Едва вышли за ворота, Юре, вроде забыл что-то, побежал обратно, и прямиком — в кухню.

— Обо мне-то помнила? — спрашивает он Мандину.

— Достанется и на твою долю, не бойся. Почти два литра нацедила.

— То-то же! Жара у нас всю кровь, весь жирок высосет… Да присмотри, как бы дрова не растаскали, — с угрозой прибавляет он. — Слышь, что говорю? Сухие береги! Под котлом и сырые сгорят.

— Как же! Стану я в дыму коптиться!

— Ох, придется мне, видно, «бранную похлебку» хлебать! Что-то будет…

Мандина только плечом двинула: это уж ее не касается.

С площади во все стороны разбегаются дороги. Юре остановился, ждет — какую выберет госпожа? Виноградники Дубчичей вокруг всего города рассеяны, но спросить Юре не решается.

«Ни-ни, не стану спрашивать! Надулась, как бурдюк, на трех возах не увезти… С такой не заговоришь! Лучше помолчу, пока не выдует у нее из головы, что там у нее есть… Ох, и что за жизнь моя такая, Иисусе Христе! Гроша ломаного не стоит…»

Госпожа попросту указала ему направление зонтиком. Юре взял Галешу под уздцы и повел по улице, ведущей в гору, меланхолически рассуждая про себя:

«Так я и знал — идем к чертовой бабушке шею ломать… Уж коли заподозрил ты какую пакость, так будь уверен — пакость и будет. Харча-то много, да всухомятку, а бедняга слуга молчи! Хуже всякого Галеши он… И сухие поленья мне бабы попалят, это уж точно; будто и сырые не сгорят, когда жару много! Куда! Свое-то беречь не умеют, а уж хозяйское и подавно! А ты, Юре, хлебай «бранную похлебку» да жуй всухомятку…»

На улице — ни души: весь народ в виноградниках. Только оборванные детишки болтаются перед домами. Изредка мелькнет фигура женщины, как правило нечесаной, сто заплат на платье.

«Тьфу! — Юре с отвращением отплевывается: он вырос в одной из деревень Загоры, где женщины носят чистые, красивые национальные костюмы. — Вот шлендры неумытые, черти б их взяли! Пока в девках — рядится без ладу и складу, а поймает несчастного мужика на крючок — и не умоется, не причешется…»

Выбравшись из города, госпожа объявила программу похода:

— Поведешь на Рашелячу, оттуда в Буничное ущелье, потом под Белый Камень и через Градины спустимся к Застражишче.

— Слушаюсь, — покорно отвечает Юре, а сам ужасается: «Ох, Иисусе Христе! Это ж сколько на мою долю «бранной похлебки» придется!»

Во всех названных местах расположены виноградники Дубчичей, как правило в аренде у крестьян; лишь немногие из них хозяйка оставляет «под собою». Не удивительно, что во время редких наездов всегда находится, в чем упрекнуть арендаторов, особенно когда у хозяина такой глазок, как у нашей шьоры Анзули. И Юре отлично помнит, что из таких поездок хозяйка возвращается с разгоряченным лицом и сверкающими глазами, после чего велит вызвать к себе на расправу тежаков — если только не застает их на месте.

В такие дни все стараются уклониться от встречи с нею; случается, весь гнев ее падает на того, кто первый подвернется. Потому и ужасается Юре: он-то под рукой, на него все обрушится, хоть и не виноват он ни в чем. Нужно ли удивляться, что бедняга далеко не в восторге, что готов он поменяться ролью хотя бы с беззаботным Галешей, который равнодушно переставляет ноги, пофыркивая себе в усы.

Но вот и Рашеляча; Анзуля слезла с мула, Юре голыми руками разбрасывает ветки терновника, закрывающие, вместо калитки, «лаз», то есть проход в каменной ограде; Юре готов не то что на колючие ветки — на штыки броситься, только б не сыскала хозяйка причины придраться к нему.

Шьора Анзуля вошла. Виноградник большой, здесь растет преимущественно белый сорт, прославленная «златарица», гордость и краса погребов Дубчичей. Листья на вид здоровые, завязи тоже, земля хорошо обработана.

— Славный урожай будет нынче, — робко подал голос Юре, тяготясь молчанием.

— До сбора еще далеко, — заметила хозяйка.

— Сохрани бог от града, — продолжал работник. — Остального-то, на бога надеясь, я не опасаюсь.

— Ягоды здоровы.

— Здоровы, что твои цехины! — осмелев, уже в полный голос подхватил Юре. — Мы такого и не ждали… Свободно можете бочара звать, да поскорей…

— Но-но, потише, — с улыбкой, но с какой-то грустной улыбкой, какой никогда не видел у нее Юре, остановила его госпожа. — Вы каждое лето предсказываете чудеса, а как урожай собирать — голову вешаете.

— Да ведь, слава богу, видно же — хорошо лоза родила, и погоды держатся, так чего ж еще!

— Это верно. Пока жаловаться нельзя.

— Нельзя, нельзя, слава господу! Сдается мне, веселый будет нынче сбор винограда! — воскликнул Юре, обрадованный не столько надеждами на добрый урожай, сколько общительностью обычно неприступной госпожи.

Повеселел Юре, разыгралась душа — может, и не будет сегодня грозы, тучи разойдутся, и вернется он домой, в добром согласии с хозяйкой. Не может быть грозы после такого разговора, тихого, чуть ли не дружески доверительного. Правда, виноградник на Рашеляче славно обработан, потому что находится под дубчичевской рукой; нет тут ни одной лозы тежацкой, но все же немало огрехов могла бы увидеть госпожа, будь она в обычном воинственном настроении. Нет, весь облик ее говорит, что нынче скандала не будет. Госпожа благосклонна — такой Юре еще ее не видал!

Как проворно бросается он за Галешей, который тем временем объедал кусты! Как держит Юре поводья, пока хозяйка садится, как поправляет стремена, подтягивает подпругу, хотя она и без того затянута… и все это — с капой в руке! Как заботливо проверяет, хорошо ли лежит седельная подушка, ровно ли сидит шьора Анзуля!

А та приветливо улыбается верному слуге. Как-то по-особенному трогает ее сегодня его заботливость. И словно горечь в сердце растаяла, смягчилась жесткость. «Ладно, быть по-твоему, — думает Анзуля, — не стану сегодня поднимать шум. Tempi passati!» [30] Прошло время! (итал.) И опять наваливается на сердце тяжесть, страх, неуверенность… Если б мог Юре заглянуть к ней в душу, увидеть, что ее терзает — пуще всякой брани испугался бы!

В ночь после разговора с сыном Анзуля не сомкнула глаз. Ворочаясь в постели, не освеженная сном, она все думала о себе, о сыне, о прошлом и грядущем. Отвратить сына от его намерения, разрушить его планы? Мать знает: напрасный труд.

Зачем же тогда противиться, расстраивать и его и себя? Зачем начинать борьбу, зная наперед, что проиграешь, потеряешь и то, чем владела до сих пор, — любовь сына? Нет, пустое: тут надо покориться судьбе, склонить голову, ждать, что бог пошлет…