Мартин Кукучин - Дом под горой

Вот Андрия: думал ли он, что когда-нибудь еще на ноги встанет? Да еще как встанет-то: крепкий, свободный тежак он теперь. Бог вырвал его из погибели, ее руками поднял, утешил. «Нет, не отрекусь! — уже твердо решает Анзуля. — Выдержу, что бы ни было. Нужно — и жертву принесу. Мой урок еще не выполнен: обязана я направить сына на верный путь. А то, что кровь его смешается с тежацкой, — что ж, все равно он моя кровь! Отчего же и не пожертвовать, коли надо? Разве все должно делаться по-нашему?»

Приятны Анзуле ее новые мысли, совершенно противоположные тем, ночным, когда металась она в своей постели. Галеша вошел в дубовую рощу, степенно ступает по тропинке — ему тоже приятно хоть ненадолго укрыться в тени. А госпожа знать не знает, где она, — так глубоко погрузилась в эти новые, благородные, добрые думы. Нежность проснулась в ее душе, словно приходится она матерью не только сыну своему, но и всем, кто с надеждой обращает к ней взор. И чувство это приятно ей, много в нем сладости. Хотя есть и немножко скорбного — ведь требуется от нее жертва…

«Кто знает, какая она, эта Претурша? — уже без лихорадочной дрожи ведет Анзуля беседу сама с собой. — Родители — люди честные. Должно же быть в ней что-то такое, раз понравилась она Нико… Только ли красивый сосуд, или и напиток в нем здоровый — кто может знать? Будущее покажет… Собственно, ведь и о Дорице мы не знаем толком, что в ней. Кто сегодня угадает? Почему и Претурша не может стать хорошей, доброй женой? Оттого, что крестьянского рода? Так и мой Нико, в сущности, из крестьян. А если она недостойна, испорчена, разве не могут открыться у него глаза? Не все же будет полыхать пламя слепой страсти, наступит момент трезвого раздумья, начнет он наблюдать, сравнивать… Разве не может наступить отрезвление, если он разочаруется в ней, не найдет того, что ищет?»

В таких размышлениях доехала шьора Анзуля до места, с которого открывается неповторимый вид: тропинка круто падает вниз, словно в пропасть, а там, внизу, синеет море, и тянет оттуда свежим ветерком…

Галеша спускается осторожно; переступает ногами медленно, чтоб не поскользнуться. Вскоре они вышли из тени дубравы. Перед ними расстилается склон горы, поросший кустами шалфея, от которых исходит сильный запах. Там и сям разбросаны могучие кусты розмарина, зеленые, пышные, с дурманным ароматом. Кое-где раскрылись исполинские, мясистые листья кактусов, из их середины выстрелил толстый ствол, на котором в свое время распустится цветок.

Склон этот обращен к югу, и солнце жарит, как в Аравии. А тропка вьется вниз по склону, скрываясь ненадолго в купе падубов. Постепенно спуск становится более пологим, и на этой части склона разбит виноградник — жемчужина среди виноградников, дающий самые тонкие вина. Именно здесь родина прошека, который выжимается из привяленного винограда.

Но больше, чем виноградник, привлекает взоры море: плещется там, внизу, играет мелким прибрежным песком; море расширяется проливом между нашим и соседним островом, который тоже купается в половодье солнечного сияния, усеянный виноградниками и белыми деревнями. С другой стороны море расстилается до материка, до Приморья, где гордо вздымается к голубому небу седая Планина.

Виноградник занимает весь склон горы. Посаженный более ста лет назад, он сначала занимал лишь прибрежные, низинные места. До сих нор там держатся вековые корявые лозы, высаженные без всякого порядка. За долгие годы не иссякла их жизненная сила, каждую весну выбрасывают они новые, молодые побеги. Капитан Лука расширил виноградник вверх по склону: здесь посадки сделаны уже по современной методе, по плану. Лозы стоят рядами, как войско: тут и там земля укреплена каменными стенками, чтобы ее не смывали воды, бегущие с горы. Молодая часть виноградника имеет вид лестницы, по которой спускаются к морю великаны.

Здесь, под сенью падубов, капитан Лука построил сторожку — без всякого стиля, но солидно, из тесаного камня. В сторожке — простая горница с удобной постелью и еще одно помещение, служащее одновременно кухней: работники могут укрыться здесь от дождя. Каменные желоба спускают о белой крыши воду в водоем, выдолбленный в скале.

Анзуля уселась на камень перед сторожкой. Юре подкатил другой камень и разложил на нем сумку и бурдюк. Подошел Галеша, кротко заржал — пить просил. А Юре уже зачерпнул ведром воды в глубоком водоеме, наполнил фляжку, остаток вылив в каменное корыто.

Хозяйка дала Юре буханку хлеба и круг брынзы. Вина налила полную кружку: пускай выпьет неразведенного. И сама не заставила себя просить: домашний хлеб и брынза вкусны, лучше всякого лакомства. Вино Анзуля пьет с гордым сознанием человека, который пьет свое.

Поев, спустились в долину. Тут и там срывает Анзуля на ходу уже налившуюся ягоду — виноград здесь созревает дней на десять раньше, чем на холмах.

На берегу песок — белый, чистый, мелкий, словно его нарочно просеивали. Дно моря тоже песчаное, до больших глубин. Море размывает, переворачивает, перемешивает песок. Приятно ходить по нему — идешь, как по ковру или по мягкой мураве. Маленькие волны набегают на берег, одна за другой, словно наперегонки бегут. Одна какая-нибудь, разыгравшись, возьмет да и накроет бегущую впереди, ноги тебе обрызгает. Морская вода чистая, прозрачная, как в татранских озерах, — каждый камушек на дне различишь, каждую песчинку.

Анзуля села на камень, засмотрелась на море. Ничего нового нет в нем — и все же никогда не надоедает смотреть на него… Зной умеряется ветерком, который уже подул с моря; после полудня задует вовсю. Тишина вокруг, словно в храме. Только цикады неутомимо стрекочут, да ящерица мелькнет среди камней. А то — чайка взлетит, блеснет в воздухе белым крылом и снова падет на морскую гладь, словно в усталости…

Анзуля тоже испытывает потребность погрузиться в тихое струение природы, хоть недолго отдохнуть на ее материнской груди. Невзгоды жизни, борьба, хлопоты, пороки, нужда, гнев и зависть, неудачи и разочарования — все это исчезает, уходит, рассеивается; падают куда-то в бездну несовершенства человека, и чувствуешь ты себя на великолепной сцене, устроенной матерью-природой, крошечным зернышком, песчинкой, чем-то незаметным, исчезающим мгновенно, как та морская волна… Все здесь захватывает тебя, все одинаково приковывает твое внимание. Могучие валы, и грозный грохот грома, и ласковая игра моря с песком или та рыбка, что выпрыгнула в воздух, шлепнув хвостом по воде. Природа — вот истинное равенство, равноценность…

«А может, он будет счастлив с нею? — Анзуля быстро оглянулась, как бы испугавшись, что ветерок подхватит эту мысль, всплывшую на поверхность ее души в этом уединении, как та рыбка, блеснувшая серебряной чешуей; подхватит, унесет в город, разнесет по дворам, по домам… — А почему бы и нет? — уже смелее подумала Анзуля. — Катица молода, сумеет приноровиться к нашим свычаям и обычаям. Говорят, любовь творит чудеса… Ах, любовь, любовь, великая, всемогущая! Научила же она других пренебречь роскошью, богатством, — почему же не научить ей Катицу жить в довольстве и изобилии?