Мартин Кукучин - Дом под горой

И зачем мне пытаться уйти от всего этого, когда — нельзя уходить? Корни глубоки — с ними и сердце вырвешь… Нет, нельзя устраняться, надо уживаться со всеми, уступать друг другу место и воздух…»

И ширится душа Анзули, свободнее парит в чистом эфире, открываются перед нею такие широкие, такие ясные перспективы. Новой радостью дышит душа, поднялась выше мелочных расчетов, разрешила задачу, преодолела трудности.

Анзуля нашла Юре возле сторожки: он приволок с горы ствол старого падуба, обрубил сухие сучья. Будут дрова для работников-влахов. Много они сжигают дров, ночь напролет сидят, болтают у костра, наигрывая свои монотонные песни на грустных гуслях, рассказывая небывальщины про всякие чудеса…

Анзуля села на Галешу, и они стали подниматься в гору по той же дороге, по которой пришли. Но какая разница в настроении! Нет больше в душе Анзули сомнений, отчаяния — мир и тихая радость светятся на ее лице. Перед последним поворотом она оглянулась, окинула еще раз взглядом этот уголок мира, залитый горячим полуденным солнцем, и внутренний голос повторил: «Нет, нельзя тебе отрываться — нет для тебя другой жизни! Пускай же исполнится воля божия, не твоя…»

Солнце уже далеко перешло на другую сторону горизонта, удлинились тени деревьев, когда Анзуля и Юре снова поднялись на Градины.

Бедному Галеше трудно идти в гору. Он так упирается копытами в каменистую тропу, что искры выбиваются и отскакивают от копыт мелкие камешки. Голову мул опустил низко, чуть ли не к самой земле, за ушами у него стало мокро от пота. Зато на Градинах легче пошло дело; и тень здесь от падубов. А скоро и в общинный лес вступили.

Их приняла глухая тишина. Ни один листик не шелохнется, лишь в верхушках дерев играет мистраль, хотя здесь он куда слабее, чем внизу, на берегу. Время от времени тишину нарушает несмелый крик дрозда — разбуженный от сна, дрозд вспархивает из кустов и снова, описав плавную дугу, опускается где-нибудь по соседству. Улететь дальше ему тяжело в такой зной. А вон с ветки на ветку перепархивает зяблик, разинув клюв от жары; удивленно покосившись на Галешу, он поскорей прячется в листве. Одинокий ворон поднялся с полянки, лениво полетел бог весть куда. Тень от него проносится по сухой траве, по кустам, исчезает в верхушках деревьев.

Юре весь взмок. Эх, растянуться бы в холодке да задать храпака! Неразведенное вино сначала разгорячило в нем кровь, а теперь насылает дремоту.

Выбравшись из леса, опять пошли между виноградниками, небольшими и средними, — в этой стороне нет обширных плантаций Дубчичей. Земли здесь по большей части принадлежат городу, — их арендуют тежаки. Кое-где встречаются, правда, собственные участки мелких хозяев, то совсем крошечные — простыней покроешь, — то побольше. На одном из самых крупных возится, несмотря на жару, какой-то человек. Он невысокого роста, под могучим носом чернеют усы, бритое лицо его медно-красного цвета, так же, как и короткая, мощная шея. Из-под красной капы выбиваются седые волосы, серебром поблескивая на солнце.

— А, наш Мате! — весело воскликнула Анзуля.

Она с утра думала о нем — и вот встретила, словно вызвала его сюда ее воля. Анзуля сочла это добрым предзнаменованием.

— Здравствуй, Мате, — что делаешь, господи, на таком пекле?

— Да вот пришел виноградник осмотреть, — ответил Мате Берац, подходя с капой в руках. — Добро дошли!

— Ну, а раз уж я здесь, взгляну-ка я на твой виноградник, — решила шьора Анзуля, собираясь слезть с мула.

Мате быстро ухватил Галешу под уздцы — хотя его уже и Юре держал — и другой рукой прижал седло, чтоб не перекосилось.

— Знаю, — продолжала Анзуля, уже стоя на низенькой ограде, — таких виноградников мало найдется во всей округе.

— И охота вам трудиться, госпожа, чужую долю смотреть! — Мате удивлен и польщен одновременно. — Воздай вам бог!

Юре, чувствуя себя пятым колесом в телеге, не знает, что делать.

— Будто на свои не нагляделись, — тихонько ворчит он. — Теперь вон тежацким смотры делаем, домой после полуночи попадем… А эти бабы мне все сухие дрова пожгут, ох, бедный ты, Юре, человек!..

— Юре! — окликнула его хозяйка. — Ступай домой, меня Мате проводит.

И голос ее звонок, тон решителен, взгляд властный — как прежде, как обычно, когда она отдает распоряжения. Недавней размягченности нет и следа. Где та доверительность, с какой она беседовала с Юре? Исчезла, рассеялась; снова перед ним прежняя госпожа, а сам он — смиренный слуга ее.

«Так оно и ведется на свете, Юре, — объясняет он сам себе. — Какое уж тут равенство! Один родился приказывать, другой — слушаться. Стало быть, слушайся, Юре…»

Он загнал Галешу в пустой загончик, где вдоволь травы, хотя и сухой, приговаривая:

— Попользуйся хоть ты на старости лет. Попасись, как на своем, хотя все тут общинное. Нет под солнцем другого мула, у которого был бы такой хозяин, как Юре у Галеши, — добавил он, снимая с мула седло. — Гляди, скоро в постельку укладывать тебя буду…

Пристроив Галешу, Юре простился с госпожой, словно собирался по меньшей мере в Америку.

«Кой черт ей нужно от Претура? — ломал он себе голову по дороге. — Хитрющий этот Мате, ни один дьявол его не проведет!»

Шьора Анзуля осмотрела виноградник Бераца, но торопливо и рассеянно. Потом села на колоду под раскидистой вишней, осенявшей ограду. Лицо Анзули оживлено, румянец играет на щеках, как в молодости; по движениям ее можно заключить, что она чем-то взволнована. И взгляд ее утратил обычное спокойствие, перебегает с одного предмета на другой, словно ищет разбежавшиеся мысли. Наконец она устремила глаза прямо на Мате, словно хотела, пронзив его грудь, добраться до самого сердца. А он стоит перед нею с капой в руке и, ничего не подозревая, радуется чести, какую она ему оказала.

— Славный ты работник, Мате. Твой виноградник — лучший в округе. Нам, жалким помещикам, надо к тебе ходить, чтоб увидеть такую работу, какую нам бог заповедал. Мы не в состоянии так поставить дело.

Мате насторожился, хотя и не перестает улыбаться. Он будто начал понимать — госпожа говорит совсем не о том, что у нее на сердце. Странная она сегодня. И голос вроде дрожит, в глазах беспокойство… «Э, забот у нее много! — решает Мате. — Забот-то выше головы…» Решив так, он с благодарностью принимает ее похвалу, хоть и уверен, что вполне ее заслужил. Гордость поднялась у него со дна души, грудь распрямилась, заискрилось око.

— Что ж, работать надо так, словно на своем трудишься, — соглашается он с улыбкой, в которой таится изрядная доля крестьянской хитрости. — Да уж так сделаны люди: на своем-то веселей поднатужишься, чем на чужом. А в виноградниках, что ж — дело всегда найдется: тут лозу подвязать, там прочистить, листья раздвинуть… Кто же лучше обрядит, чем сам хозяин? Пока другому объяснишь, сам быстрее сделаешь — хоть уверенность есть, что сделал нужное…