Мартин Кукучин - Дом под горой

— Это верно! — признает Мате. — Мне тоже по душе такой путь, хотя многое, многое меня тревожит…

— Ах, Мате, не могут дела людские быть совершенными. Так и наш план. В нем тоже есть несовершенства, не все он охватывает — но мы спасем, что можно, сделаем, что сумеем, а остальное в руках божьих…

Это рассуждение почти успокоило Мате. Есть в нем большой запас той силы, какой так много хранится на складах народной души: упования на милость божию. Только есть еще в Мате много стойкости, энергии, которые не дают ему падать духом при первом же препятствии, складывать руки и покорно ждать, что принесет ему завтра милость божия. Нет, он не сразу сдается, он ищет выхода и старается пробиться к нему собственными силами. Но что может он сделать в теперешнем случае? Сам видит — ничего. Только ждать, наблюдать, терпеливо, бдительно, чтоб вовремя предотвратить крушение. Ясно ему теперь, что дочери его угрожала большая опасность; может быть, погибла бы она безвозвратно, будь шьора Анзуля другим человеком. И должен он благодарить бога за то, что послал он ему такую женщину, такую мать…

— Я согласен на все, — вымолвил он наконец тихим, но твердым голосом. — Ваши советы разумны и честны. Вот уж не думал я, что еще сегодня так успокоюсь… Это ваша заслуга, госпожа! Мне чуть ли не весело — только одно еще смущает.

— Неужели опасаешься чего-то еще? — уже теряя терпение, удивилась госпожа.

— Не опасаюсь, нет; жалею о том, что я тут наговорил… Гнев помутил мне рассудок. Не знаю, чего бы ни отдал, только бы не были сказаны эти слова!

Анзуля улыбнулась, но грустной улыбкой, и подняла взор к вершинам гор, над которыми уже потемнело небо.

— Не кори себя, Мате, ты во многом был прав. Вижу я теперь, что должна была строже держать сына, тогда многое сегодня было бы иначе. Но рассуди, какие мои обстоятельства! Осталась я молодой вдовой, неопытной, без руководителя и защитника, в этом недружелюбном мире, который рад подножку подставить, где только может… Вдовой, заваленной со всех сторон работами и обязанностями. Подумай, ведь не было у меня никого, кроме этого ребенка — единственное мое утешение, единственная надежда. И я-то всего лишь женщина — не удивляйся же, что мирволила ему по слабости там, где надо было затянуть узду. Но ты не держи на него сердца. Верь мне, он хороший, а что важнее всего — есть в нем чувство чести и долга. Поэтому я за него ручаюсь, и всю ответственность беру на себя, и не боюсь. Я еще раз поговорю с ним, все ему объясню: если выдержит искус, дам ему свое позволение. А ты потолкуй с дочерью, и если найдешь в ней склонность к нему, забирай ее домой, и все предоставь мне.

— Забрать-то я ее и так заберу. Лучше б ей никогда не уезжать из дому! — печально качнул головой Мате. — А разговаривать с ней — зачем? Если б она не согласилась, ваш сын не стал бы вам открываться. Я знаю — согласилась она, знаю точно — сам убедился… — Тут опять встал перед ним образ дочери в бальном зале, ее лицо, сияющее счастьем. — Пускай живет дома, у меня на глазах, так вернее будет. А ваш сын, коли честные у него намерения, пускай свободно приходит к нам. Но — открыто!

— Только так! — кивнула госпожа.

Они встали, собрались в путь. Казалось обоим, много времени провели они в этом винограднике. Душа у обоих еще трепещет, взбудораженная всем тем, что тут разыгралось. Ни тот, ни другая не скрывают, что стали беднее многими надеждами, многими мечтами; зато рады они тому, что установился мир, и расходятся они дружески.

Мате оседлал Галешу, помог госпоже сесть в седло, и пошли они, не торопясь, по тропке меж пышными виноградниками, буйная зелень которых, казалось, выплескивается, вскипает над серыми камнями невысоких оград. Скользят впереди идущих тени, призрачные карикатуры; птички вспархивают из-под ног, прячутся в кусты; Анзуля и Мате молчат, каждый несет в себе свою думу и заботы. Одной рукой Мате держится за седло, чтобы успеть помочь, если Галеша оступится или испугается чего-нибудь.

А шьора Анзуля? Она тоже вновь и вновь переживает вчерашнее. Как удивительно все менялось! Сколько ступеней прошли ее мысли, горести, тревоги! И вот теперь — этот мир, это успокоение… Теперь она даже рада, что пришлось ей все это пережить. Сколь многое уладилось, сколько головоломок решено само собой, почти без усилий с ее стороны. А главное — ничем не поступилась! И не надо ей устраняться от того, ради чего она живет, в чем видит радость, с чем хотела бы прожить до самой смерти. Правда, она поддалась, склонила голову, взяла на себя ответственность — новую, которой страшилась еще вчера, как невыносимой тяжести; но — не потеряла ничего, и теперь ей уже наполовину легче. Словно какая-то неведомая, таинственная сила помогает ей нести это новое бремя, и сила эта поднимает ее, утешает, ободряет…

«Пускай же все будет на пользу, на счастье нам!» — посылает она свою мысль туда, в вышину, у которой привыкла просить и ожидать помощи. Молится она за счастье своих, готовая забыть о ранах на собственном сердце, о тяжкой своей жертве. И милый образ девушки, которую она лелеяла для сына, которой так радовалась, — даже этот милый образ постепенно задергивается завесой забвения. «Будь мужественной — и никакая жертва не покажется тяжкой…»

Шьора Анзуля вернулась домой ободренная, воспрявшая духом. Обычным тоном поблагодарила Мате за труд. Она снова чувствует в себе силу и уверенность, которым привыкла подчинять всех. Первым долгом подошла к прачкам, выбранила их за то, что опоздали утром, что зря расходуют мыло; даже Мандине досталось, зачем не присмотрела. Служанка страшно обиделась, ушла без слова — накричать на кого-нибудь там, в кухне… Хорошо, подвернулась коза, истошно блеявшая в хлеву. «Небось, голодная, никто ей не подбросит! Еще доиться перестанет…» И Мандина, набрав охапку оливковых веток, поспешила в хлев.

«Надо знать нрав хозяйки, — рассуждает про себя Мандина: обида ее уже почти улеглась. — Когда кричит — смолчи, уйди с глаз, она раскается, и опять все ладно…»

— Где молодой хозяин? — войдя в кухню, спросила ее шьора Анзуля уже снова мирным тоном.

— Наверху, видать, — ответила Мандина. — Целый день из дому не выходили. Бог ведает, что это с ними.

— Ступай скажи ему — я буду ужинать в семь часов. Проголодалась я. Он, если хочет, пусть ужинает со мною, а нет, так позже.

Вскоре спустился Нико. Заметно, что в нем произошла большая перемена. На лице уже не играет непосредственная, беспечная жизнерадостность. Следы забот, трудной внутренней борьбы обозначились на лбу. Но, поймав взгляд матери, в котором светится доброта и ласка, Нико тотчас повеселел.

— Я тоже проголодался, мама! — сказал он, и видно было — он старается говорить весело, беззаботно. — Без тебя обед невкусным показался. Знал бы я, где ты, оседлал бы Руменко, и за тобой…