Мартин Кукучин - Дом под горой

— Пораньше надо было встать, — усмехнулась Анзуля. — А наш хозяин, как всегда, проспать изволили. Да и лучше, что проспал, — прибавила она, и странный какой-то огонек вспыхнул в ее глазах. — Мне нужно было уладить кое-что, а молодой барин были бы мне вовсе не в помощь.

Нико не догадывался о значении этих слов. Да ему и на ум не пришло вникать в их смысл — он принимает вещи такими, каковы они есть, к тому же голова его полна другим.

Снова шумно во дворе; жизнь кипит, как всегда. Никто бы и не сказал, что нынче утром, едва лишь из этого сложного механизма выбыло главное колесико, вернее, главная пружина, все как-то застопорилось. Даже Юре далекими, туманными кажутся теперь странные речи, которых он сегодня наслушался, да и сам наговорил: словно во сне прошумело… Никак эти речи не вяжутся с той жизнью, что течет здесь, во дворе, без перебоев, трезво и плавно, по раз и навсегда проложенному руслу.

Господа отужинали на террасе еще засветло. Все вокруг дышит покоем. Спокойно море, горящее закатным золотом между островами и материком; спокойны горы, купающиеся в розовой заре. Откуда-то доносится песня, протяжная, нескончаемая, и звуки ее замирают в тишине. В заливе баркасы ждут темноты — тогда они выйдут на ночной лов при свете факелов.

Во время ужина ничего особенного не произошло. Таков обычай у Дубчичей — за столом не ведут серьезных разговоров. И все-таки Мандина чует что-то новое, какое-то напряжение, и почти наверняка угадывает, что вскоре тут завяжется решающий разговор. И она не ошиблась. Едва убрали со стола и затворили дверь на террасу, шьора Анзуля приступила к делу.

— Стало быть, жениться собираешься, — начала она без предисловий, окидывая сына добрым, снисходительным взглядом. — Хотела бы я знать, чем тебя приворожила именно Катица, а не другая. Выбор твой довольно необычен, потому и вопрос, думаю, уместен.

— Чем приворожила! Чем может девушка приворожить человека? Милая, красивая, весь облик ее… Достаточно сказать — привлекает она меня всем своим существом.

Румянец залил щеки, голос взволнован — чувствует Нико, близится решительный момент.

Мать накрыла его руку своей горячей ладонью, нервно стиснула.

— Нам необходимо понять друг друга; но сначала — проверить себя, сообразить, что нас ждет, хорошенько все взвесить. Главное, пойми: это очень важный шаг. Ошибка здесь может иметь роковые последствия, и исправить ее будет почти невозможно. Думай, думай сейчас, пока не поздно. Не удивляйся, что тревожно на сердце у матери; что спрашиваю я, чем она тебя привязала, крепки ли эти узы, достаточно ли прочны, чтоб не порваться за долгую жизнь. Я и сама все голову ломаю — чем могла она тебя привлечь? Ведь и у других девушек есть те же качества, а ты их и не заметил. Может быть, в Катице — что-то особенное, выдающееся, и ты открыл в ней это? Но я не хочу сказать, что нельзя быть хорошей женой и без выдающихся качеств.

— Я надеюсь — она будет хорошей женой.

— Что ж, с этим покончим. Но должна я положить тебе на сердце еще и твой долг: обдумал ли ты как следует, зрело, со всех сторон, то, на что решаешься? Проверил ли самого себя, убедился ли, что намерение твое твердо, серьезно?

— Ты отлично знаешь — я не осмелился бы предстать перед матерью, если б это был мимолетный каприз. Слишком я тебя уважаю и считал бы такое легкомысленным грехом. Я много размышлял и колебался долго. И всякий раз приходил к одному: Катица должна стать моей.

— Я рада, если так, — ответила мать; хоть и сжимается ее сердце, все же она захвачена глубокой убежденностью, с какой говорит сын.

— Ты спросила, чем она меня околдовала, — сам продолжил он, видимо тронутый ее добротой. — Не могу определить точно, но, думаю, скорее всего именно тем, что она крестьянка. У крестьянских девушек больше простоты, естественности, чем у наших образованных и вымуштрованных барышень. Помимо этой выгодной черты, есть в Катице и одухотворенность, и проницательность, и, что еще важнее, какое-то благородство в образе мыслей. Она, мама, не простая девушка, не тежачка, которой только коснулась городская атмосфера; есть в ней что-то более высокое, безусловно благородное, не знаю даже, откуда взявшееся; это очаровывает, покоряет. Во мне всегда жило предчувствие, что женой моей будет крестьянка, — не удивляйся же, что, узнав Катицу ближе, я сразу понял: она. И мне такая мысль казалась смелой, необычной. И я немало поворочал ее так и сяк, рассматривал со всех сторон, прежде чем решиться объявить тебе. Но всегда, всегда мои размышления сходились к одному: она — или никто… Я люблю ее, люблю горячо, искренне; и знаю наверняка — отказаться от нее будет для меня несчастьем. И все же я не пойду против твоей воли; нет, я подчинюсь моей матери, каким бы ни было ее решение. Судьбу свою вкладываю в ее руки.

Прояснилось лицо шьоры Анзули, в глазах загорелся свет материнской гордости. Вот какой у нее сын! Она-то и не знала, что он такой… Стало быть, не пустой он сосуд, который страсти бросают без цели в разные стороны: это юноша высоких стремлений, он пытается познать жизнь, углубиться в ее таинственные недра. Стало быть, не слепая, взбалмошная страсть ведет его — нет, жажда чего-то высокого, что стоит выше уровня обыденной жизни… Как красив он сейчас, как сладостно материнскому оку глядеть на него! На челе его печать решимости — но вместе с тем и рассудительности. Он подчинится ей — но видно, что он уже не ребенок и не юный вертопрах! Это уже мужчина со зрелым разумом. Каким-то таинственным, непостижимым образом, на ее глазах — сразу вырос сын, стал взрослым. Слова его, правда, вырывают с корнем все ее надежды и мечты, и все же падают они на раненое ее сердце освежающей росой, смягчая горечь отречения и жертвы.

— Ты знаешь, мне ведь тоже дорого твое счастье. Та; которую ты избрал, будет и мне мила. Так что не считайся со мной…

При этих словах, за которыми скрывается огромное самоотречение, Анзуля не совладала со своим голосом — он дрогнул.

— Добрая мама! — вскричал Нико и, вскочив, пылко поцеловал мать; он весь трепещет от радости. Все стало таким светлым, оковы упали с него — он чувствует силу взлететь высоко… — Вот увидишь, каким я стану человеком! Совсем другим! Достойным своей матери и ее любви! Никогда, никогда тебе не придется стыдиться меня. И я никогда не буду вынужден опускать перед тобою глаза — никогда!

— Благослови тебя бог! — прошептала мать.

Боль, еще оставившая отголосок в ее душе, совсем исчезла под жаркими поцелуями сына, изгнанная его искренним, большим счастьем. Нет, ее жертва не напрасна. Она, как здоровое семя, брошенное в плодородную почву, принесла богатый урожай. Узы, грозившие ослабеть, стянулись крепче. Навсегда связали мать с сыном. И она, Анзуля, как и до сих пор, до самой смерти своей будет работать для сына, жить и умирать ради него — и не только ради него, но и ради жены его, и ради его потомства… Нет у нее больше личных стремлений, собственных желаний — все, что живет и движется в ней, принадлежит сыну. Загадка ее жизни разрешена, ясна и определенна цель, и дорога к этой цели обозначена. Отныне Анзуля будет жить не собою — только сыном. Несколько лет труда, тихого бытия — и путь окончен, исполнен урок… Так четко встала перед нею мысль, что придет час, придет неизбежно, когда ее вынесут из этого дома, положат рядом с мужем… И хотя сейчас ей дано вкусить высшее блаженство, ибо постигла она, что все ее существо должно перелиться в потомство и продолжать жить в нем — все же дохнула на нее меланхолия исчезновения, конца…